– Вылезайте! – скомандовал один из людей, скрестив на груди руки.

Дети повиновались. В ту же секунду их крепко схватили.

– Шпионы – чаки! – объявил главный и с омерзением сплюнул. – Вредители!

– Сэр, прошу вас… – начала Кестрель.

– Молчать! – рявкнул бородач. – Презренные чака! Откроете рот, когда я скажу!

И он повернулся к маленькому паруснику. Кое-кто из мужчин уже осматривал судно, оценивая нанесенный ущерб.

– Итак, наш корвет разрушен?

– Да, сэр!

– Запереть их! Ну, вы за это заплатите, негодяи! Головами ответите!

Командир важно пошагал прочь. Подчиненные довольно загоготали. Троицу запихнули в какую-то клетку на краю палубы, стражник зашел следом и гаркнул:

– Вниз! До самого конца!

Клетка немедленно заскользила по рельсам из гладко струганных досок. Другие охранники уже поджидали внизу, косясь на детей с нескрываемой злобой и отвращением.

Подъемное устройство громыхнуло и встало. Узников провели по темному коридору и грубо, взашей, затолкали в трюм для пленных. Железная дверь захлопнулась, тяжелый ключ со скрипом повернулся в замке.

Друзья поднялись с пола, потирая ушибленные места, и осмотрелись. Темница была совершенно пуста, не было даже скамеечки, чтобы присесть. Единственное окно выходило на плац. Снаружи оглушительно топали десятки ног. Дети припали к решетке. По плацу маршировал отряд бородачей. Главный из них отдал приказ, и все извлекли из ножен длинные клинки.

– Убьем ненавистных чаков! – гаркнул командир.

– Убьем ненавистных чаков! – грянули хором остальные. Последовал ряд яростных воплей и движений, призванных, по всей видимости, обозначать смертоносную пляску войны.

– Баррака! – пронзительно прокричал главный. Отточенная сталь засвистела в воздухе. Мужчины взревели во все глотки:

– Рака! Ка! Ка! Ка!

И:

– Убьем ненавистных чаков!

Так повторялось много-много раз, и с каждой минутой бородачи все больше входили в раж. Вскоре они уже топали ногами, багровые от злости, готовые давить и сокрушать кого или что угодно.

Близнецы смотрели на эту сцену с нарастающей тревогой, и только Мампо восторженно вторил воинственным танцам. Больше всего ему понравились чудные прически.

– Как они это делают? – бормотал мальчик, накручивая на пальцы свои жесткие волосы. – Видали, а? В каждой косичке по нитке! Красные, белые, желтые, зеленые… Точно радуга!

– Заткнись.

Громыхнул увесистый замок. Дверь отворилась и впустила мужчину, в точности такого же, как и те, что маршировали по плацу, разве что чуть постарше и поприземистей. Охранник шумно пыхтел, держа в руках целую гору еды.

– Не вижу смысла, – бурчал он, опуская огромный поднос. – Все равно вас наутро вздернут. Верно, Морах так пожелала.

– Морах! Вы о ней знаете? – встрепенулась Кесс.

– Кто же не слышал про Морах? – хмуро усмехнулся бородач. – Она ведь приглядывает за каждым. Даже за мной.

– Вы хотели сказать, защищает?

Стражник расхохотался.

– Надо же, защищает! А как же. То бурю нашлет, то болезнь, то вдруг дойная корова без причины сдохнет. Вот погодите, она и о вас позаботится. Сегодня – как огурчики, а завтра болтаться вам в петле. Да-да, Морах приглядит за любым, будьте спокойны.

На подносе оказались кукурузные лепешки с сыром и молоком. Первым, разумеется, на еду накинулся Мампо. Немного подумав, близнецы обстоятельно присоединились к нему. Охранник прислонился к стене и подозрительно сощурился.

– Мелковаты вы для лазутчиков, – заметил он.

– Мы не лазутчики, – насупилась Кестрель.

– Презренные чаки, не так ли?

– Нет.

– Еще соврите, что вы барраки!

– Нет…

– А кто не баррака, тот и есть самый настоящий чака, – попросту рассудил стражник.

Девочка не нашла что возразить.

– Чаков мы убиваем, – солидно прибавил бородач.

– Красивые у вас волосы, – вмешался Мампо, разделавшись со своим ужином.

– Тебе нравится?

Похвала явно застала мужчину врасплох. Впрочем, нельзя сказать, чтобы слова юного узника ему не польстили. Стражник немилосердно подергал себя за косички.

– На этой неделе решил попробовать голубой и зеленый.

– А трудно их заплетать?

– Не то чтобы трудно… Надо лишь руку набить, должно ведь получаться равномерно и туго.

– Могу поспорить, что вы в этом дока.

– Да уж, не новичок, – ухмыльнулся охранник. – А ты, я гляжу, смышленый парень. Для презренного чаки, конечно.

Всякая враждебность улетучилась из его голоса. Близнецы только диву давались.

– Голубой идет к вашим глазам, – продолжал Мампо.

– Так и задумано, – кивнул бородач. – Многие предпочитают красные, горячие оттенки, а мне по душе холодные.

– Наверно, с моими волосами даже вам не справиться, – тоскливо вздохнул мальчик. – Хотел бы я походить на вас.

Мужчина смерил пленника задумчивым взглядом.

– Почему бы и нет. А чего, это без разницы, ты ведь почти что покойник. Тебе какой цвет?

– Не знаю. Какие у вас есть?

– Да любые, на выбор.

– Тогда я хочу все, – загорелся ребенок.

– Да уж, со вкусом у тебя нелады. – Охранник почесал в затылке. – С другой стороны, в первый раз…

И вышел из темницы.

– Честное слово, Мампо! – воскликнула Кестрель, когда Железная дверь затворилась. – Нас хотят повесить, а ты нашел, о чем думать!

– О чем же еще?

Стражник вернулся с расческой и мешком, полным пестрых мотков. Усевшись на пол со скрещенными ногами, бородач занялся волосами мнимого лазутчика. Чем дальше продвигалась работа, тем охотнее мужчина болтал с юными пленниками. Поведал, к примеру, что зовут его Салимба и что в обычное время он работает на ферме. Рассказал о несметных стадах Омбараки. Тысяча с лишком коров, а еще козы и длиннорогие овцы мирно паслись на лугах этого гигантского поселения на колесах. Девочка решила воспользоваться дружелюбием охранника и вытянуть побольше сведений: вдруг пригодится. Первым делом, кто такие чаки?

Салимба осклабился и погрозил пальцем.

– Меня не проведешь, хитрющая… Вот, какой пурпурный, как играет! Не мешало бы тебе иногда мыть голову, парень.

– Знаю, – вздохнул Мампо.

– И что, чаки давно враждуют с барраками? – не сдавалась Кестрель.

– Спросила, надо же! Не то слово – «враждуют». Вы, чаки, бессердечно истребляли нас веками! Думаете, мы забыли кровавую Резню Полумесяца? Или подлое убийство Раки Четвертого? Не бывать этому! Барраки не смирятся, пока дышит на свете хоть один презренный чака.