Устю действительно не сватали. Главной причиной была шадринская нищета: приданого за дочерьми Агафья не могла дать ни нитки. Но парней отпугивал и недобрый взгляд Устиньи, её неприветливость, нежелание отвечать ни на шутки, ни на заигрыши. На неё всерьёз обижались, утверждая, что Устинья больно уж горда и на посиделки приходит лишь для того, чтоб своими сказками «насобирать» вечно голодным сестрёнкам хлеба и сладостей.

– Так оно ж так и есть… – пожимала плечами Устя, когда Танька осторожно передавала ей эти сплетни. – Когда эти соплюхи ноют да с утра до ночи хлебца просят, к чертям на вилы пойдёшь, не то что к вам на вечёрку.

– А самой тебе будто и не в радость?

– Скажешь тоже… радость, – криво усмехалась Устинья. – Много счастья будто вас, визгух, слушать. А опосля ещё парни, дурачьё это, завалятся, да хмельные, винищем от них разит… Будто я от тятьки за жизнь не нанюхалась! Лучину задуют и пойдут вас, дур, в потёмках лапать, – а вы и рады, верещите, чуть изба не раскатывается… Тьфу!

– Ну, уж ты и впрямь загордилась, боярышня моя! – обижалась Танька. – Какого ж такого обчества тебе надобно? Господского, может, барского?

– Так и у господ, поди, всё то же, – хмыкала Устя. И умолкала, сумрачно глядя в стену. Танька пожимала плечами, но расспрашивать дальше не решалась.

– …и вот вздумала тогда царевна погадать на суженого, – нараспев рассказывала Устинья в кольце едва дышавших девушек. – Дождалась она, покуда весь терем заснёт, разделась до рубахи и пошла через двор к царскому овину! Вот идёт она… а кругом ни души, только месяц светит, голубыми искрами снег метит, да звёздочки в небе шепчутся, а по небу – чирк, чирк, – ведьмы на помелах шмыгают.

– Охти, господи, страсти-то… – испуганно крестился кто-то. Устя не замечала этого; на её угрюмом лице блуждала незнакомая улыбка, глаза смутно поблёскивали в свете лучины.

– Да-а, вот ведь как бывает, – вздохнула Акулина, когда сказка кончилась. – Не побоялась ворожить пойти – и мужа-царевича подхватила! Кабы и нам так!

– К овину-то боязно ворожить идти, – поёжилась Васёна. – Мне ещё баушка сказывала – в овине, мол, зимой черти греются, и ходить туда не надобно, всякое поблазниться может.

– Не-е, там овинник живёт, мне тятя говорил! – возразила Акулина. – Он сам, как под Егорья, выпивши, задами домой шёл, так того овинника и видал! Сидит, мол, под бревном и гляди-ит, а глаза-то угольями горят, так и пышут! Из тяти и хмель повышел, бегом через сугробы домой зарысил… Два дня к овину подойти боялся!

– Глупости! – решительно объявила Танька. – Кот, поди, блудный там сидел аль лиса хоронилась! Спьяну-то чего не померещится…

– Спьяну?! – воинственно подбоченилась Акулина. – Да вот лопнуть мне на месте, самое верное гадание будет – у овина-то! Вот подвиньтесь-ка, я вам обскажу… Да ближе, чтоб малые не услышали, ни к чему им…

Хихикающее кольцо девушек сомкнулось вокруг Акулины. Её рассказ то и дело прерывался то испуганным аханьем, то взрывом смеха.

– Акулька! Воистину, ума лишилась! Вздумать этакое!

– Да ну вас, дуры! Вот ей-богу, правду говорю! – истово крестилась Акулина. – Только беспременно крест тельный надо снять! А то ничего не узнаешь, хоть до утра под овином высиди!

– Чепуха это всё одна… – зевнув, отмахнулась Устя. Но Танька досадливо ткнула её локтем под рёбра и снова придвинулась к Акулине:

– Акуль, Акуль, а дальше-то как? Вот прямо с задранным-то подолом?!.

– Истинно!!! – таращила глаза Акулина. – Поворачиваешься к овину-то голым задом и шёпотом спрашиваешь: «Батюшка овинник, подскажи суженого!» И ждёшь… А он тебя погладить должон. Коли мохнатой лапой погладит – верный знак, в этом же году замуж выйдешь! Коли голой лапой аль вовсе никак – нет покуда твоей судьбы. – Акулина обвела притихших девушек глазами и важно закончила: – Но сама я не пытала, врать не буду.

– И так уж наврала с три телеги, – проворчала Устинья. – Дуры вы, девки, а ты, Акулька, наипервеющая.

– А я бы вот попробовала… – тихо сказала Танька. Устя повернулась к ней, сдвинув брови:

– И думать забудь! Ума-то достанет…

– А нашей Таньке одна Устинья Даниловна голова! – ехидно подзудила Акулина. – Как их милость скажет – так Татьяна и сделает, а то как же?

– Дура ты дура, дубина стоеросовая… – сквозь зубы процедила Устя. Танька, воинственно тряхнув рыжей косой, вскочила:

– А пойду вот! Сами поглядите, как пойду! Сейчас и пойду!

– И крест сымешь?

– А вот сыму!

– Ступай, ступай, коль башка пустая. Страху натерпишься да зад отморозишь, велик будет барыш! – сердито сказала Устинья, но её голос утонул в дружном визге девичьей ватажки:

– И то верно! Иди, Танька! Опосля расскажешь, как всё было-то, может, и мы…

Танька медленно и торжественно поднялась с лавки. Перекрестившись и пробормотав: «Прости меня, господи, дуру непутную…», она сняла с шеи шнурок с крестом, отдала его насупленной Усте и накинула платок.

На двор, под голубой свет месяца, высыпали все вместе. Было тихо, снег искрился и блестел, темнея лишь под деревьями, чёрная чаша неба, сплошь забросанная звёздами, опрокинулась над селом. От мороза тут же защипало щёки.

– Всем нельзя, – строгим шёпотом сказала Акулина. – Ей одной надо, пойдёмте, девки, назад в избу. А ежели она заверещит аль позовёт – тогда все вместе выручать и кинемся.

Танька в последний раз широко перекрестилась и решительно зашагала через пустой заснеженный двор на зады. Овина не было видно за высокими сугробами, и вскоре Танькин платок пропал из виду.

Девушки вернулись в избу, но разговор не клеился: все сидели, как на иголках, тревожно переглядываясь. Устя застыла у окна, прилипнув к замёрзшему стеклу.

– Вот моё тебе слово, Акулина, – не оборачиваясь, пообещала она. – Если хоть чего с ней приключится – я тебе всю морду кулаком разворочу. Уж точно никто не посватается, хоть ты все овины на селе с голым задом обеги.

– Да нешто я её нудила, Таньку твою? – обиженно буркнула Акулина, на всякий случай отсаживаясь подальше. – Сама она…

Она не договорила: со двора донёсся дикий, отчаянный, полный смертного ужаса крик. Девушки повскакали с мест и, роняя спицы и прялки, кинулись во двор. Устинья, раскидав всех, выскочила первая, босая ринулась по снегу навстречу чему-то взъерошенному, орущему, сломя голову летящему через двор – и поймала Таньку в объятия.

– Что, дура?! Нагадала?! Сухотку б на тебя!.. – и повлекла подругу в сени.

В избе, в кучке взволнованных, испуганных девушек Устя разжала руки, и встрёпанная бледная Танька мешком осела на пол. Она была перепугана так, что не могла говорить, её колотило, и ковш с водой невозможно было поднести к её трясущимся губам.

– Танюш, что там? Что было с тобой? Что, что, расскажи?! – теребили её подруги, но Танька лишь мотала головой и судорожно прижималась к Устинье. По её лицу текли слёзы, из горла вырывались короткие, отрывистые всхлипы, и видно было, что говорить она не может. Её трясли за плечи, брызгали в лицо водой, крестили, дули в глаза, но лишь через несколько минут Танька с трудом, заикаясь, смогла вымолвить: