– Брось, братка, – хмуро отозвался Антип. – Сами грешны, чего уж. Могло бы и впрямь бедой кончиться. И я дурак был, что тебя послушал.

Ефим, ничего не ответив, встал, бешено сплюнул и пошёл к лошадям. На пороге остановился и, не поворачиваясь к брату, пообещал:

– Я не я буду, коль эта сулема у меня не поплатится!

Антип, нахмурившись, хотел было что-то ответить, но брат уже ушёл. Чуть погодя Антип тоже поднялся, плотнее затянул кожух и вышел из конюшни на двор.

На сельской улице не было ни одного человека, и Антип в одиночестве дошёл до избы Клюкиных. Во дворе было пусто; только взъерошенная собака остервенело чесалась, гремя цепью возле своей будки, да мальчишка лет семи в отцовской, сползающей на глаза шапке, шёпотом ругаясь, отбивал топором от ворот намёрзшие сосульки.

– Ванька! – тихо позвал Антип, показываясь из-за забора и бросая мальчишке ржаную пышку. – Сестру покличь…

Топор упал в сугроб; Ванька ловко поймал пышку, тут же сунул в рот и кинулся в дом. Оттуда долго никого не показывалось. Антип терпеливо ждал, пряча руки в рукава и поглядывая на тонкий месяц в звенящем от мороза небе. Наконец, чуть слышно скрипнула дверь, и закутанная в платок фигура, крадучись, пересекла двор.

– Антип! Очумел ты, что ль?! – Акулина выглянула в калитку, испуганно посмотрела на него. – На што явился-то?! Я и без тебя нынче от матери отхватила, все плечи ноют! Коль она выглянет да нас с тобой увидит, – весь хребет мне переломает! А всё из-за Устьки этой, чтоб ей в канаве околеть!

– Небось, я ненадолго, – Антип сосредоточенно рылся у себя за пазухой, выискивая там что-то. Акулина ждала, зябко попрыгивая с ноги на ногу и с опаской оглядываясь на чёрную хату. Наконец, парень вынул аккуратно сложенный шейный платок, щедро украшенный красной вышивкой.

– Вот… Забери.

Акулина молча подняла на него глаза. Долго, тревожно смотрела в лицо. Антип отвечал прямым, спокойным взглядом.

– Пошто ж ты так со мною, Антип Прокопьич? – наконец тихо спросила Акулина. – Я от сердца дарила…

– Потому не надо нам с тобою боле видеться, – сдержанно сказал Антип. – Коли грешен в чём был – прости, а на вечерушках боле ко мне не садись, и я к тебе не пойду.

– Да как же… – Акулина всплеснула руками, на глазах её искрами в свете месяца блеснули слёзы, – Антип Прокопьич! Антипушка! Да как же можно этак?! Да кто тебе про меня набрехал чего?! У-у, девки-паскуды, языки паршивые, всё с зависти брешут, а ты!.. Ты-то пошто слушаешь?! У меня ведь ты один свет в окне, никого боле, ни к кому другому даже глазом не подходила, вот те крест истинный, да я…

– Я знаю, Акуля, – почти мягко перебил её Антип. – Я-то больше твоего виноват. Не надо было тебе вчера эту шутку с овинником придумывать. А мне слушать тебя.

С минуту Акулина молча, изумлённо хлопала глазами. Две слезы сбежали с её ресниц, покатились по щекам, но девушка их не заметила. Было ясно, что она ждала услышать что угодно – но не это.

– Антипушка, да ты выпимши, может?.. – растерянно спросила она. – То ж пустячок был, шутка глупая… Да разве можно из-за такого-то?..

– Можно. – Антип отвернулся. – Танька чудом с языком осталась, а Шадриха опосля говорила, что могло и сердце у ней лопнуть с перепугу. И как бы я потом на свете жил?

– Так ведь моя одна придумка-то была, моя! – шёпотом заголосила Акулина. – А как обделать – всё ваш Ефим выдумал, а не ты!

– Оно понятно… Но ведь я с Ефимкой-то пошёл. И отговаривать его не стал… Но коли б знал, что такое выйдет, – кобелём цепным бы на нём повис, а не пустил бы! У меня допрежь в ушах Танькин крик бьётся. Худо это было… – Антип поднял голову и, глядя в заплаканные глаза Акулины, твёрдо сказал:

– И с тобою я видеться посему боле не могу. Радости не будет на тебя смотреть. Ты – девка красивая, лучшей себе найдёшь, а мне – не надобно. И шуток таких вперёд не выдумывай. Дурак-то, навроде нас с Ефимом, на них завсегда найдётся, можно и до смерти человека уморить.

Акулина разрыдалась.

– Да что ж это… Антип, да что ж ты делаешь… Из-за пустяка меня бросаешь, кромешник ты! А перед людьми мне теперь как показаться? Что люди-то скажут?! Осрамят меня, осмеют, а за што?!

– Чего тебя срамить? – немного удивился Антип. – Мы с тобой, друг Акуля, не женихались, тятя тебя для меня не сватал, я тебе не обещался…

– Скажешь, и не целовал меня, паскудник?!

– Ну, может, и было один раз… Так не видал же никто!

– Сердце моё видало! – выкрикнула Акулина. Антип кивнул ей на дом, но девушка, уже ничего не видя, отчаянно кричала ему в лицо:

– Ах ты, срамник, паскудник, леший бессовестный, идолище поганое, да за что же?!. Нешто я тебя не любила?! Нешто не говорила тебе, что, кроме тебя… кроме тебя… И из-за чего?! Из-за Таньки-дуры ты меня… Да чтоб тебе света не увидеть, и-и-ирод…

В доме скрипнула дверь, тусклый клин света упал на снег.

– Ступай, Акуля, не то мать выйдет, – посоветовал Антип и, уже отходя в темноту, добавил: – Прости. Не ведал, что так обернётся.

Акулина в ответ подхватила брошенный у ворот топор и запустила его в Антипа. Через мгновение топор прилетел обратно и аккуратно воткнулся в заборную поперечину. Мёрзлый забор загудел. Акулина беззвучно взвыла и, зажимая руками рот, опрометью кинулась в избу.

Прошло больше месяца. Зима уже шла к концу, стал понемногу прибавляться день. Голодное село считало часы до снеготая, но в феврале вновь ударили такие страшные морозы, что застыла даже вода в колодцах. На улицах не было ни души: лишь ватаги бесстрашной молодёжи по-прежнему шатались по селу или забивались в солдаткину избу для посиделок. Захаживал туда, как ни в чём не бывало, и Ефим Силин, который теперь в открытую крутился возле рыжей Таньки. Та расцветала всеми веснушками, млела, бледнела и теряла дар речи, оставаясь в силах лишь лепетать, когда Ефим давал волю рукам: «Да что ж это вы, Ефим Прокопьич, вздумали, на людях-то…» Ефим всхохатывал, скаля зубы, и время от времени косил зелёными наглыми глазами на пустое место у окна.

– Что, Устьку дожидаешь? – ржали парни.

– Надобна больно крапива эта… – сразу темнея, цедил сквозь зубы Ефим. – Попомнит она ещё у меня, дождусь времечка…

Но на лавке рядом с кадушкой больше никто не сидел: никакие уговоры, никакие посулы не могли заставить Устинью Шадрину прийти на посиделки.

– Смотреть на вас тошно… – зло говорила она прибегавшей за ней Таньке. – А на тебя, дуру, больше всех! Он тебя чуть до родимчика не довёл, опозорил на всё село – а ты за ним, задрав хвост, бегаешь! Посрамилась бы, тетёха! Он ещё и насмеётся над тобой, за ним не замёрзнет, прибежишь опосля мне жалиться!

Танька обижалась, надувала губы, убегала на посиделки одна.

В ночь на Сретенье холод стоял такой, что позеленевшее небо, казалось, вот-вот расколется от мороза и осыплет звёздами снежные холмы. На удивление забившихся по избам крестьян, в эту ночь парни особенно разошлись: почти до рассвета на сельской улице слышались смех, ругань, песни.