С тех пор Давид неукоснительно сообщал ей обо всех рецензиях, а они сыпались теперь как из рога изобилия. Правда, сообщал словно бы вскользь. Лишь упрек в неоконсерватизме, брошенный Детлефом Шубертом в «Вохенмагацине», обидел его и даже вызвал комментарий: «Я и неоконсерватизм! Бред собачий!»

Она тихонько встала с кровати и прошла к шкафу, где реквизировала часть полок и вешалок, потому что нередко оставалась у Давида на ночь. Достала саронг, обернула вокруг бедер, свободные концы завязала на груди и вышла из квартиры. «В твоем лестничном туалете мне иной раз ужасно хочется, чтоб ты был постмодерновым денди», – однажды призналась она Давиду.

Когда Мари вернулась, Давид лежал все в той же позе, ничем не прикрытый, озаренный кремовым светом лампочки с пергаментным абажуром, что стояла на пустом винном ящике. Ночной столик с желтой мраморной крышкой и дефектным ящиком в один прекрасный день куда-то исчез. На ее вопрос о судьбе оного Давид ответил: барахло, только под ногами мешается. Действует на нервы.

Мари подняла с полу простыню и прикрыла Давида. Прошла на кухню, достала из холодильника бутылку минеральной воды, налила полный стакан, присела у стола. Там так и валялись проволочный колпачок, пробка и золотистая фольга от бутылки кавы, которую Давид откупорил ради праздника. Рядом папиросная бумага, пластиковый пакетик с травкой и пепельница с останками Давидова косяка. Его он тоже соорудил ради праздника.

А праздновали они первый Давидов день в роли профессионального писателя. Он пригласил ее в «Тайские сады» – увешанный орхидеями, таинственно подсвеченный ресторан, где в меню была таиландская nouvelle cuisine.[16]Потом они ненадолго заглянули в «Эскину». Идея была общая, но мотивы разные. Давид просто хотел немножко посидеть там посетителем, а не официантом, у которого выдалась спокойная минутка. Позднее он признался, что чувствовал себя точь-в-точь как в первом классе, когда, проучившись неделю в школе, навестил свой старый детский сад.

У Мари мотив был другой: ей хотелось посмотреть, как Ральф переварил хвалебный гимн «Лиле», напечатанный в тот день в «Зондераусгабе», его любимой газете. И она с удовлетворением отметила, что он изрядно сбавил тон.

Потом они пошли к Давиду. Теперь так бывало почти всегда, потому что у ее матери «завязались серьезные отношения», то бишь роман с безработным программистом, который был моложе ее лет на десять и практически поселился в ее квартире.

Дома Мари с Давидом еще немного попраздновали, а после любили друг друга, в подпитии и слегка под кайфом. Сейчас было четыре часа ночи, но Мари еще глаз не сомкнула, хотя через три часа должна уходить.

Допив минеральную воду, она решила прогулять школу. По случаю вчерашнего праздника.

С тех пор как они с Давидом вместе, такое случалось частенько. Их роман плохо отражался на ее среднем балле. Мари надеялась, что теперь, когда он не будет работать по ночам, ситуация изменится. Он станет разъезжать с чтениями, а она тем временем наверстает упущения в учебе. Глядишь, они и квартиру сообща снимут. На те деньги, что он зарабатывает чтениями, а она дает матери за жилье, можно найти что-нибудь вполне приемлемое.

Давид пока ничего не знал про этот план. Она и сама еще не успела с ним свыкнуться. Никак не ожидала, что всерьез отнесется к мысли съехаться с парнем. Последняя и дотоле единственная такая попытка очень быстро потерпела полный и банальный крах.

Но с Давидом, пожалуй, можно бы рискнуть еще разок. Она любила его. Хотя, не в пример ему самому, не говорила об этом. Но почти не сомневалась. Особенно сейчас, когда он вот так спал, словно довольный ребенок.

Мари скользнула к нему под простыню.

– Уже утро? – спросил Давид.

– Нет, до утра еще далеко. – Она помуслила палец и сняла ресницу с его переносицы.

– Ресница?

– Угу.

Он открыл глаза, посмотрел на ресницу на кончике ее пальца. А потом прижал к ней свой палец. Мари сама научила его этой игре. У того, к чьему пальцу прилипнет ресница, исполнится одно желание. Она пожелала, чтобы они остались вместе.

Ресница прилипла к пальцу Давида.

– Я тебя люблю, – прошептала она.

– Именно это я и загадал.

«Когда устроители будут нервничать больше тебя, тогда, считай, самое страшное позади». Так сказал Давиду один коллега на небольшом литературном фестивале в новых федеральных землях, куда Карин Колер послала его, как только он начал свою новую карьеру. Этот коллега был известный автор, старше его лет на пятнадцать, имени его Давид никогда раньше не слыхал и тотчас снова забыл. Так у него бывало с большинством коллег-писателей. Только теперь он осознал, сколь безнадежно мало начитан, и принялся зубрить авторов, как раньше по географии зубрил названия рек.

Но пророчество коллеги не оправдалось. Волнение устроителей не прибавляло Давиду спокойствия. Наверно, это справедливо для авторов, у которых тексты неворованные. Которые не присваивают чужих романов и не обогащаются на беде отчаявшегося.

Перед каждым чтением Давид нервничал. Чувствовал себя как в школе, когда списывал уроки. В любую минуту его могли поймать с поличным и вывести на чистую воду. Он все время ждал, что из сумрачного зала ему крикнут: «Обманщик!»

То, что Давид Керн читал отрывки из своего романа как раскаявшийся преступник чистосердечное признание – робко, запинаясь, с массой оговорок и неуместных пауз, – стало его «фирменным знаком».

Однако люди завороженно слушали и горячо аплодировали, когда под конец он сконфуженно вставал и кланялся.

И читал он в полных залах, хотя и не в самых пока больших. Рекордное число слушателей составляло для него триста человек, но устроительница того авторского вечера позднее, «в дружеской компании», снова и снова повторяла: «Если б я заполучила зал имени Отто Либмана, клянусь, он бы тоже был полон». Сколько народу помещалось в зале имени Отто Либмана, установить, к сожалению, не удалось, а то бы Давид запомнил эту цифру как свой неофициальный личный рекорд.

Ведь он не только страдал от своего незаслуженного успеха. Он и наслаждался тем, что находится в центре внимания. Случались мгновения, когда он чувствовал себя целиком и полностью как автор «Лилы, Лилы» – настолько уже вжился в этот текст. Случалось, он искренне гордился хорошей рецензией. И искренне обижался на плохую.

Нравилось ему и то, что жить он стал лучше. Времена лестничных туалетов миновали, и не только в поездках. Уже две недели они с Мари жили в двухкомнатной квартире с раздельными ванной и туалетом. То есть квартиру они занимали сообща, но две трети квартплаты вносил он. Половина была бы ей не по средствам, и решение снять квартиру подороже принял он сам: достаточно пожил в дешевых.

Гонорар его быстро вырос до пятисот евро плюс возмещение накладных расходов. За одну неделю он мог заработать три тысячи евро, а особых трат у него не было. Не считая колоссальных счетов за многочасовые разговоры с Мари по мобильнику. Он очень по ней скучал.