я живу. Эти белые мальчики, которые ездят в Африку, подходят к жизни извне. Они выставляют наружу, напоказ свое любопытство, свою жалость, свою вину…

А мне всего-то хочется смотреть назад без сожалений. И, возможно, съездить в Африку и вернуться с рассказом о бедной африканской женщине, у которой парень выпивает и страдает от ВИЧ, у которой четыре ребенка, которые выпивают и тоже страдают от ВИЧ. Вернуться с такой историей – и передать американцам нечто более важное, чем бедность собственной души.

Позже, вечером, Шила с Марго вытирают руки полотенцем, убравшись после ужина. Они идут на крыльцо и сидят, глядя на улицу. От уличного фонаря напротив исходит ореол света; расплывчатый, прозрачный белый сияющий кристалл на фоне темно-синего неба, примерно как светящиеся диски художника Роберта Ирвина, которыми люди когда-то так восторгались, называли их цветами серебристой лунной дорожки, раскаленной лампочки, эфирными оттенками, снизошедшими прямо из рая.

Шила. Как у всех этих художников, про которых мы читаем, – у тех, что были женаты по пять или шесть раз, – хватало времени и на бурную жизнь, и на то, чтобы заниматься искусством?

Марго. И при этом сидеть на героине?

Шила. Либо я чего-то в жизни не понимаю, либо раньше было как-то по-другому.

Марго. Знаешь, с визуальной точки зрения я всегда понимала, что вот если смотреть на Поллока и смотреть на кирпичную стену, то, по мне, так стена интереснее. Но ровно потому, что кирпичная стена мне интереснее, я никогда так толком и не понимала, почему временами важно что-то создавать.

Шила (воодушевленно). Я, кстати, кое-что создала!

Марго. Что?

Шила. Сейчас скажу…

Шила тянется за чем-то позади нее, потом пугается и передумывает.

Знаешь, недавно в салон приходил Шолем…

Марго. Я с ним вчера столкнулась на улице, он покупал себе новые шмотки.

Шила. Он чувствует себя грязным, потому что нарисовал уродливую картину!

И я рассказала ей о том, как Шолем решил подойти к своей уродливой картине – как он сделал целый список максимально уродливых вещей и всё это воплотил в картине.

Марго качает головой.

Марго. Этого-то я и боялась. Шолему надо было стремиться к уродству всем сердцем – творить изнутри, а не по списку!

Шила. Именно! А еще он думает, что ты переживаешь художественный кризис, – он мне так сказал!

Марго. Что! Он так сказал? Господи, я очень далека от художественного кризиса! Просто потому, что я не испытываю машинального уважения ко всем картинам? Ну а Шолем испытывает. Он такой уважительный: О! Картина! Ну и что? Честно говоря, меня это всегда очень удивляет.

Шила. Ну это нормально, нет? Чтобы художник интересовался картинами?

Марго. Я заинтересована в смысле, а не в картинах. Картины могут быть бессмысленными, понимаешь. И еще как! Я хочу достичь в искусстве полного смысла, который был бы даже лучше политического смысла! А Шолем хочет создать самые безупречные на свете картины. А ты хочешь быть человеческим идеалом! Мы просто сумасшедшие. Запросы у нас, конечно, ого-го!

Ну и почему хотеть быть идеалом – сразу значит сумасшедшие? Это меня огорчило.

Шила. А ты уже закончила свою уродливую картину?

Марго. Пока нет.

Шила. Почему?

Марго. Не знаю! Уродливая, красивая – я даже не понимаю, что значат эти слова.

Шила. Тогда зачем ты согласилась участвовать в конкурсе?

Марго. Ради него! Я думала, что Шолему это будет интересно, потому что когда так много сопротивления, как в его случае…

Мне больше не хотелось говорить о Шолеме. Я достала с полки сзади несколько страничек, свернула их в трубочку.

– Возьми, – сказала я, впихивая их Марго.

Она взяла их и покрутила в руках.

– Что это?

Я вдруг оживилась. Объяснила, как несколько дней назад, получив от нее по почте диктофон, я начала писать о нас в Майами и затранскрибировала наши разговоры из той поездки. Теперь я хотела, чтобы она прочла их.

– Но я не хочу этого читать!

– Почему?

– Не знаю!

Выражение отвращения на ее лице поразило меня. Оно напомнило момент, когда я была подростком и в один теплый день зависала со своим школьным бойфрендом в доме его отца. Мы сидели на отцовском диване. Ни с того ни с сего, без малейшего предупреждения, он расстегнул штаны и достал член. Я разрыдалась от шока – я впервые видела пенис взрослого человека, и меня к этому никак не подготовили и не предупредили, – и я убежала оттуда в ярости, а потом целых две недели не разговаривала с парнем. А потом полюбила его.

– Я хочу, чтобы ты посмотрела, – сказала я обиженно, снова пихнув страницы в ее сторону.

Она нехотя потянулась за листами и взяла их. Я почувствовала удовлетворение. Разве она могла ощутить что-то иное, кроме того впечатления силы и красоты этого текста, какое ощутила я?

Глава шестая

Художественная выставка

Через неделю я зашла посмотреть групповую выставку, которую курировал Поль Петро. Я планировала забежать на десять минут и пойти домой. Когда я пришла, у входных дверей стояла группа курящих людей. Смутно знакомая девушка повернулась ко мне, дружелюбно улыбаясь, и я широко и неуклюже улыбнулась в ответ.

Внутри, в выкрашенном белым пространстве ко мне подошел Поль, высокий мужчина с гладкой кожей и сильным загаром. Он спросил, успела ли я уже увидеть картину Марго. Я даже не знала, что она участвует в выставке, ответила я. Он принес мне пива из подсобки, а потом повел на второй этаж. Я прошла с ним в выставочный зал. Моему взору открылась самая большая картина, которую когда-либо нарисовала Марго. Картина даже еще не высохла до конца. Смотреть на нее было тяжело.

Она изобразила себя толстой, пухлощекой статуэткой Будды с надменной и лукавой улыбкой, размазанной по лицу. На фоне она нарисовала ватные шарики. Ее тело было сделано из блестящего фарфора, а на руках и пальцах пестрели кольца и украшения. Она сидела, скрестив ноги, ее пергидрольные волосы тонкими прядями спадали ей на плечи, и общее выражение лица выдавало нахальное самодовольство. Это была откровенно гротескная картина. На маленькой табличке рядом было напечатано название: «Сувенир Марго».

По моей спине пробежал холодок. Поль смеялся, ничего не понимая, но я-то знала, как Марго относится ко всему этому. Для нее не было ничего крутого в том, чтобы быть Буддой, и она никогда себя так раньше не изображала. Именно Будда отвернулся от страждущих мира сего, чтобы подсластить существование положительными чувствами – привилегированными чувствами доброжелательства и чистоты, всем тем, что ее так пугало в профессии художницы.