Раздались аплодисменты и послышались выкрики:

— Объявим саботаж!

— Не будем с ними сотрудничать!

— Придут большевики, а в министерстве — пусто!

Луначарского и его спутников, приняв за своих, чиновники стали уговаривать не входить в министерство и присоединиться к бойкоту большевиков.

— А мы, господа, и есть большевики! — ответил Луначарский.

После минутного замешательства раздались свист, улюлюканье и гневные выкрики. Однако группа партийцев, «брошенных» на трудный и ответственный участок, не отступила. Им предстояло налаживать работу наркомата, и они вошли в здание.

В кабинетах — пустота, бумаги валяются на столах и на полу. Однако кое-кто в министерстве все же оказался: курьеры, уборщицы и даже один старый чиновник, который представился как Евтихиан Псоич.

Луначарский попросил созвать всех, кто остался в министерстве. Перед немногочисленной аудиторией нарком произнес речь, в которой подчеркнул важность исторического момента и обреченность саботажа мероприятий новой народной власти. Он развернул широкую программу действий организуемого здесь Наркомата просвещения и указал на огромный объем предстоящей работы и важность задач, стоящих перед просвещенцами, призвал всех работников проявлять инициативу и активно участвовать в строительстве революционной культуры.

На следующий день, когда Луначарский и его сотрудники пришли в министерство, они нашли все двери наглухо заколоченными. Сторож и швейцар по наущению высших чиновников прежнего министерства закрыли здание.

Луначарский написал записку-воззвание: «Товарищ швейцар и товарищ сторож! Вы, сыны трудового народа, должны приветствовать Советскую власть, а не сопротивляться ей! Ключи прошу сдать по адресу: Смольный, комната № 31, комендатура». Записка была прикреплена к двери.

Три дня работал Луначарский и его сотрудники то в Зимнем дворце, то в Смольном, пока сторож не принес и не сдал в комендатуру Смольного ключи. Луначарскому их передали во время заседания Совнаркома.

Анатолий Васильевич слушал ораторов, разложив на коленях бумаги, быстро просматривал их и урывками что-то писал. В зал заседаний вошел комендант Смольного П. Г. Мальков. Он поискал глазами Луначарского, подошел к нему, передал ключи от здания бывшего Министерства образования и, нагнувшись, шепотом спросил:

— А сторожа арестовать за саботаж?

— Нет, нет! Ни в коем случае! Он выполнял указания своих прежних начальников, а теперь сам принес ключи…

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

В помещении банка на полу валялись кресла. Они хранили память об испугавшихся и бежавших отсюда людях. Столы хранили пыль. В пыли лежали огромные толстые гроссбухи. Их добротная довоенная бумага служила топливом для буржуек. На остатках этой бумаги Всеволод Иванов позже напишет «Партизанские повести», Федин — «Города и годы», Николай Тихонов — первые стихи, Александр Грин — рассказы.

* * *

Бунин называл Бальмонта рыжей хризантемой. Находясь в эмиграции, он написал в соавторстве с Вячеславом Ивановым гимн «Боже, спаси жизнь на Руси».

* * *

Сомерсет Моэм был послан английской разведкой в Россию, чтобы удержать ее от выхода из войны. Не удержал. Когда пришли к власти большевики, страшно испугался красного террора. Дзержинский приводил его в ужас, и он вскоре бежал на родину.

* * *

Многие деятели русской культуры в первые годы после Октября, в годы Гражданской войны уехали в путешествие за ностальгией — в добровольную или принудительную эмиграцию.

Ремизов, покидая Россию, сказал о тогда еще никому не известном молодом писателе: «Берегите Зощенко. Он — современный Гоголь».

* * *

Сологуб собрался в эмиграцию, оформил бумаги, получил разрешение, и в это время его жена бросилась с Тучкова моста в Неву. Сологуб затосковал. Пасмурные дни доставляли ему страдание, и он говорил: «Я умру от декабрита».

* * *

Уезжая из России, Вячеслав Иванов сказал друзьям: «Еду умирать в Рим».

* * *

В эмиграции в Германии Андрей Белый понял, что не сможет жить без русского языка, и вернулся в Россию.

* * *

Пантелеймон Набоков, дядя поэта Платона Набокова и родственник писателя Владимира Набокова, любил и знал творчество Достоевского. В 1920-х годах за изучение Достоевского могли дать срок, и он от постоянного страха тронулся умом. Он нищенствовал, ходил в галошах на босу ногу и умер в бедности на Украине.

Благодаря взаимной интеллектуальной дипломатии наркома просвещения и руководителей Российской академии наук уже в январе 1918 года последние пошли на сотрудничество с новым государством и повели за собой цвет российской науки.

Даже в особенно трудный первый год работы на посту наркома просвещения Луначарский пишет брошюры о А. Н. Радищеве и К. Марксе, некрологи ушедшим из жизни революционерам — Г. В. Плеханову, М. С. Урицкому, В. Володарскому. Он внимательно следит за ходом культурной жизни Петрограда: постановкой в Мариинском театре оперы Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже», публикацией очередного тома полного собрания сочинений А. П. Чехова. Нарком пишет вступительную статью к книге К. Каутского, предисловие к хрестоматии футуристов «Ржаное поле». Он создает лейзендраму (драму для чтения) «Фауст и город».

Ходом революции, Гражданской войной, нищетой и разрухой проблемы науки и всей культуры были отодвинуты на задний план. Не только на развитие, но даже на сохранение просвещения и культуры, науки и искусства не хватало средств. Произошел отток творческих сил в результате смертей ученых и художников от недоедания и трудных бытовых условий, ухода некоторых специалистов на заработки в нетворческую сферу, внутренней эмиграции и эмиграции из советской России целых слоев интеллигенции. Без учета всех этих обстоятельств и процессов невозможно оценить работу Наркомпроса и его руководителя за первый год советской власти.

Мы тоже на фронте, мы тоже ведем борьбу, мы тоже защищаем Октябрь, утверждал Луначарский.

На второй день после падения Зимнего президент Российской академии наук Александр Петрович Карпинский пригласил к себе «на чай» двух своих соратников: академика Владимира Андреевича Стеклова и непременного секретаря академии Сергея Андреевича Ольденбурга. Деловое чаепитие — это была новая для Российской академии наук традиция демократических конфиденциальных совещаний, введенная Карпинским в 1917 году и сохранившаяся до сих пор.

В доме на Николаевской улице ученых встретили Александр Петрович и его жена Александра Павловна. Гостей усадили за стол и потчевали чаем. За чаепитием и развернулось обсуждение происходящих событий. Александр Петрович был человеком невысокого роста, коренастым, семидесяти лет от роду, с седой шевелюрой, седыми усами и благообразной бородкой. Он остро ощущал свою ответственность перед отечественной наукой и перед ее средоточием — Российской академией. Теперь президент был в некоторой растерянности.