свой бизнес», «активно», «всё в твоих руках». Женщина всё говорила, а мужик лишь изредка кивал головой. И всё, и ни слова какого, и ни жеста. И не страсти на его лице не было написано, ни простой заинтересованности. И даже более того, чувствовалась в нём сильная от женских слов отстранённость.

«Вот, шалава, привязалась к мужику и всё тут, – осуждающе покачал Геннадий Иванович головой, и засобирался на выход. – Человек, может, жрать хочет, а она со своим бизнесом долбанным лезет!»

Пробираясь по узкому проходу меж кресел, Трудолюбов <вроде бы как невзначай> наступил на женскую ногу, и пробормотав нечленораздельное извинение, с подчёркнуто надменным видом (и даже с чувством некоторого удовлетворения) вышел из зала.

Другое дело, что удовлетворение было уж совсем малым. Трепыхалась душа Трудолюбов волнением недобрым не на шутку, хотя сегодняшнее «представление» и было ей <душе> давно уж не в диковинку. Вот и в прошлые выходные, кстати, некий <якобы> гуру … ну, облысевший такой, лет под пятьдесят, с фамилией ещё не русской … арендовал зал, аж, на два дня. Правда, он не столько по части бизнеса со сцены народ «зажигал», а сколько свою систему физического и духовного самовосстановления организма проталкивал, но какая, в принципе, разница. Какая разница меж этой блондинкой и тем лысым, коль «муштруют» они народ в зале отнюдь не забесплатно. Вот именно! – входной-то билет и сто, и двести, а иной раз и триста рублей вытягивает … А после они, наставники хреновы, за твои деньги со сцены тебе же и хамят: мол, жизни у вас у всех никчёмные, дела все ваши тщетные, а жизненные потуги, не иначе, как бездарные, а потому, если вы сейчас словом нашим не проникнитесь, то вскоре судьбам всем вашим будет полнейший кирдык!

Так что, у выходящего из зала Трудолюбова не было вопроса: «Куда?», как и не было вопроса: «Зачем?» – прочь, скорее прочь из срамного вертепа. Единственная заминка – это развязавшийся на ботинке шнурок. Единственное промедление – это обмен несколькими репликами с директором Дома творчества. Единственное проволочка – это заевший замок в двери охранной комнаты.

Увы, закрывшаяся за Геннадием Ивановичем дверь не огородила его от самого главного – от душевного негодования. Оттого и во всём дальнейшем всё было не так, всё сикось-накось: и завсегда обожаемые щи вдруг случились неаппетитными, и завсегда любимые блинчики с мясом оказались невкусными, и завсегда разлюбезная подушка сделалась неудобной, и завсегда желанный телевизор стал противен.

И прошёл час, а Геннадий Иванович всё никак не мог обрести покой.

И прошёл час другой, а Геннадию Ивановичу по-прежнему и не сиделось толком, и не лежалось.

И прошёл час третий, а Геннадием Ивановичем, как и встарь, правили мятежные чувства.

И мысли мятежные, кстати, овладели Геннадием Ивановичем тоже. И ближе к вечеру, не выдержав в себе тех мыслей напора, Трудолюбов отчаянно схватил ручку и листок бумаги, и старательно вывел на бумаге большими печатными буквами: «Обитель душевного покоя!!!» Затем он отыскал в тумбочке большую канцелярскую кнопку и пришпилил ею листок к стене над кроватью. И включил телевизор. И даже попробовал Геннадий Иванович умилиться перипетиями сюжета какого-то телесериала … Но перипетии на экране солдатской жизни душевного равновесия охраннику не добавили. Скорее, наоборот: сюжетные хлопоты героев фильма вызывали лишь раздражение. Да и кнопка в штукатурке держалась не долго, и вскоре листок со стены слетел, что убило всякие попытки Геннадия Ивановича обрести спокойствие окончательно. Размашисто махнув рукой, Трудолюбов выключил телевизор и вышел из комнаты.

На улице охранник засмотрелся на красоту вечеряющего неба, а потому некоторое время стоял, ничего вокруг больше не замечая. Геннадий Иванович обернулся лишь после глухого обо что-то удара, а обернувшись, опешил. И было от чего – недавний его сосед, мужик с последнего ряда, ударил ногой машину по бамперу ещё раз. По бамперу машины, несомненно, своей, поскольку после недолго разговора по мобильному телефону он тут же на ней и уехал.

«А ты, земляк, что? – иного в бизнесе хотел? – глядя вслед уезжающей машины, Трудолюбов с наслаждением ощутил в себе разливающуюся по жилам покойную благодать. – Это тебе не оладушки с мёдом лопать! Это, порой, и деньги, и силы, и нервы, а, главное, годы жизни, лишь зазря потраченные!.. И никуда он не стремился, / И плоть его бездельем млела,

И дух его совсем не тщился, / Его душа лишь только тлела.> »

Юрий О.Ш.43 «Напрасные капли зеленых чернил»

История десятая. Тщетность

<реалия жизни

Как часто тем, кто альтруист,

Живётся, в общем-то, не сладко,

Другое дело эгоист,

А также плут и карьерист –

Их бытия проста раскладка:

Должна быть жизнь, как шоколадка.

Но в жизни всё, порой, не так,

Как размечталось на досуге,

И равен маетой простак,

Как и расчётливый мастак,

Что в поисках какой заслуги,

Так и в любой другой потуге.>

Эпиграф

Не все окажутся в раю,

Иным гореть навек в аду,

Былое чем же будет впрок

Когда иссякнет жизни срок,

Вот я уж тоже на краю

Той безызвестности стою,

И душу чем наполнит Бог

Когда грядёт финальный вдох?

Черед чего-то впереди,

И будет этим осознанье,

Но ты пока лишь посреди

Канонов прошлого изгнанья

И новой истины признанья: Ему становилось всё хуже и хуже. Он лежал и не мог пошевелиться. Совсем. Не мог напрячь не единый в себе мускул. Хотя сердце ещё билось, хотя воздух ещё вдыхался. Но ощущалось это как-то странно: словно он (читай: сознание) и его тело (то есть, плотская жизнь) существовали по отдельности. Но хуже того, это было ощущение не просто тяжести, а наползающего на него <и на сознание, то есть конкретного «Я», и на тело, как сущности некоего плотского существования) нечто свинцово-необъятного. Что, вскоре, и вберёт в себя его самого, а равно, и всё ему былое, и всё ему грядущее.

Все дороги осилит идущий –

Только бы было б куда пойти,

Мигом руку протянет берущий –

Лишь бы было бы что обрести: Но осознание себя именно таким: существующим, не имея возможности хоть как-то двигаться и хоть что-то делать, то есть существующим лишь только в своём воображении – эта мысль прожгла его отчаянием. «Неужто всё, каюк?» – эта мысль была ему невыносима. Эта мысль перечёркивала всё то, о чём он всю жизнь мечтал и к чему стремился. Что заботило его изо дня в день. И это было для него