Сильное впечатление производили пары – впрочем, редкие, поскольку руководство предполагало правильным отдых поодиночке, отсюда изобилие анекдотов и трагических историй о курортных романах… Да, пары выглядели поразительно: кавалер в пижаме и классической строгой соломенной шляпе с дамой в маленькой шляпке из черной или синей соломки и вечернем платье из крепдешина, часто до земли, или в шелковом комбинезоне с широчайшими штанинами – распространенная летняя мода начала пятидесятых…

И вся эта и несомненная, и сомнительная красота к середине столетия сошла на нет – прежде всего ввиду все меньшей зависимости горожан от погоды. Примерно году к пятьдесят шестому за полной ненадобностью шляпы и шляпки почти полностью вышли из круглогодичного применения – в городском транспорте на головы не капало, а пешком городские жители почти не передвигались. Летом курортную соломенную шляпу теснила ее омерзительная копия из капроновой сетки, ассоциирующаяся не с морем в Сочи и пальмами в Гаграх, а исключительно с райкомом и выездной комиссией партийных пенсионеров. К слову: теперь именно такие шляпы носят самые крутые из юных модников.

Зимою же шляпы к концу шестидесятых уступили свои насиженные места шапкам-ушанкам, игравшим всё большую социальную роль, – но о них позже.

А вот демократические кепки и косынки проделали совершенно другой путь, хотя в конце их постигла та же судьба, что и шляпы.

Кепки, как и большая часть вещей в те времена, делались по индивидуальным заказам. Впрочем, иногда можно было наскочить на молниеносную продажу партии головных уборов, напоминавших кепки, в «Марьинском мосторге» – «мосторгами» назывались большие районные универмаги. Однако купленная в азарте спешки кепка перед домашним зеркалом вызывала лишь сожаление о потраченных – пусть небольших – деньгах. Ничто в ее покрое и общем виде не напоминало настоящую кепку, предмет, который уважающий себя молодой житель упомянутого района обозначал словом «кепарь», «кепарик».

Кепарик мог быть одного из двух фасонов – восьмиклинка и… Черт возьми, нет приличного эквивалента названию второго фасона! Ну, перейдем на сухой и сдержанный английский: второй марьинорощинский, то есть хулиганский фасон кепаря назывался бы в английской версии, если бы она была, virgin vagina.

Полностью соответствовали названиям и фасоны. Восьмиклинка была сшита именно из восьми клиньев и завершена коротеньким козырьком. Носилась она набекрень, популярностью пользовалась – особенно в несколько увеличенном варианте – не только у шпаны, но и у артистической публики, подчеркивая народность таланта. Что же до непристойного кепаря, то поперек этого головного убора, как и следовало ожидать, шла глубокая встречная складка, расходившаяся, когда кепку натягивали слишком сильно. Носили такие кепки люди серьезные, сделавшие не одну ходку, сверкающие стальными «фиксами» в редких улыбках, а за голенищем «прохаря» непременно хранившие «перо» с наборной ручкой из цветного «ПЛАСТИгласа» – словом, не «приблатненные», а «настоящие блатные».

Не будем, впрочем, упрощать исторический образ кепки – преступная составляющая не полностью исчерпывала ее характер. Например, существовали так называемые английские кепки, продолговатые, со сплошным донышком, с маленьким хлястиком сзади, как правило, из шерсти в некрупную клетку. Мне самому удалось сшить такую кепку по хорошей рекомендации у мастера с «Мосфильма», создавшего в свое время сотни треуголок и киверов для великой эпопеи, а теперь, на пенсии, скромно, но неплохо зарабатывавшего на таких заказах, как мой… Но это было много позже, а тогда, в середине века, московская кепка была прежде всего принадлежностью сугубо криминальной среды.

Тут, вероятно, придется сделать отступление от одного из принципов автора: писать только о том, что сам хорошо знаешь, то есть в основном о московских или, во всяком случае, сугубо городских русских отношениях людей и вещей. Но дело в том, что еще один фасон кепки, будучи подчеркнуто не московским и даже не русским, много лет постоянно присутствовал в любом городском пейзаже между Брестом и Находкой, так что не вспомнить его нельзя. Многие уже догадались, что речь пойдет об «аэродромах» – огромных кепках, долгое время бывших межнациональным головным убором всех, кого теперь уже официально называют лицами кавказской национальности. И теперь они носят бейсболки – особым успехом в этой среде почему-то, как я заметил, пользуются украшенные аббревиатурой NYPD – «Управление полиции Нью-Йорка». А каких-нибудь пятьдесят, сорок и даже тридцать лет назад приличный джигит не мог появиться в обществе без кепки диаметром около полуметра. Теперь, возможно, секрет изготовления этих сооружений утерян. А ведь было время, когда целые улицы в Сухуми, городе, вообще известном тогда как столица кустарного и полукустарного изготовления по-сухумски модных и щегольских вещей – от дамских босоножек «на пробке», действительно пробковой подошве, до тонких свитеров-водолазок в более поздние времена, – когда-то целые сухумские улицы были отданы маленьким лавкам-мастерским кепочников. С головы клиента снималась одна мерка, этого хватало, клиент же выбирал материал, обнаруживая неудержимую фантазию: бывали «аэродромы» из шинельного сукна, бывали из кремового шелка-чесучи – и кепочник со скоростью фокусника придавал материи единственно возможную форму, название которой говорит само за себя. «Аэродром», нос и усы – так, собственно, и представляли себе кавказских мужчин почти все остальные советские люди. Мы не были обременены в те годы политкорректностью, зато действительно дружили народами, так что даже непонятно, откуда довольно скоро вылезла взаимная злоба…

И чтобы закрыть тему, под конец – несколько слов о пролетарской красной косынке, украшавшей ударниц и осавиахимовок, комсомолок и студенток фабрично-заводского обучения. Красный цвет ее не нуждается в пояснениях – революционный кумач был универсальной приметой прогрессивной женщины, отвергавшей семью и брак, посвятившей себя общественно полезному труду и борьбе с патриархальными традициями. Например, поклонницы и последовательницы посла СССР в Скандинавии Александры Коллонтай образовали общество «Красные чулки». Именно революционные красные! Входили в него девушки древнейшей профессии, считавшие себя пролетарками тяжелого физического труда и жертвами капитализма. Товарища Коллонтай они чтили как пропагандиста свободы вообще и свободной любви в частности. Красную косынку носила и Паша Ангелина, пожертвовавшая здоровьем ради рекорда производительности трактора, вытрясшего из нее все органы…

А собственно функции косынки, не связанные с цветом, сводились к предохранению короткой стрижки от попадания в фабричные механизмы и, в виде отдельных волосков, в блюда фабрик-кухонь…

И только несознательные старушки молча одобряли косынку по совсем не созвучным времени причинам – стриженые, но покрытые женские головы все же не так дерзко тешат нечистого, как простоволосые. Да и в храм зайти девка может, если секретаря ячейки нет рядом…

Все это осталось в довоенном и раннем послевоенном прошлом. Надвигались новые времена, после смерти фараона советская власть уступала вроде бы только в мелочах, но мелочи сливались в общую картину коммунистического декаданса. Прошел фестиваль, на который съехались никогда прежде в СССР не виданные люди. Шестидесятые подвергли сомнению все догмы и каноны истинно рабоче-крестьянского, социалистического общества. Пирамида разрушалась… Семидесятые разложили всё, что не было разрушено.