Я остановился на излучине. Солнце уже начинало припекать. Я посмотрел в сторону залива и затем обернулся назад. Нет, я не смогу оставить поиски на полпути. Ничего не получится. Это выше моих сил.

Шагнув в тень, чтобы спрятаться от жары, я вдруг краем глаза отметил непонятный блик света и машинально обернулся. Рыбацкий баркас, который я заметил утром, уже успел пришвартоваться. Забравшись поглубже в тень, я достал бинокль. Но на судне уже никого не было, так что оттуда никто не мог наблюдать за мной в бинокль, и шкипер, стоявший ко мне спиной, смотрел тогда в другую сторону, не проявляя ни малейшего интереса к моей персоне. Так что я принял отблеск воды за блик от стекла.

Вернувшись домой, я переоделся и, прежде чем отправиться к полковнику, закончил начатое письмо Нику. Я предложил ему съездить в Бретань и навести там кое-какие справки, что для него не составит труда. Мой французский очень даже неплох, но Ник был настоящим лингвистом. Я очень тщательно выбирал слова, когда писал ему, мне не хотелось, чтобы он догадался об истинных причинах. Как бы он повел себя, если бы понял, что скрывается за моими словами? Впрочем, его характер, привычки, образ жизни настолько отличались от моих, что Никки вряд ли догадается, какими мотивами я руководствовался. «Ты знаешь, кто ты есть, – как-то сказал я ему. Дело происходило в Кембридже, в моей комнате, в Кинге, кажется. А может быть, мы в тот момент гуляли в парке, впрочем, это не имеет значения. – Ты знаешь, кто ты и откуда родом, Ник. Вот в чем разница между нами». – «Только одна, – ответил он. – Но не самая главная».

Письмо я опустил в ящик по пути к полковнику. Его не вынут оттуда до завтрашнего дня, но я боялся оставлять его при себе – а вдруг передумаю и не отошлю его? И несмотря на то, что я терпеть не могу обременять других своими просьбами, сейчас у меня не оставалось другого выхода: мне требовалась помощь Ника.

По дороге к дому полковника я пришел к еще одному важному выводу: что мне необходимо освободиться от рабской привязанности к фактам. Слишком много времени я провел в библиотеках, работая с документами, слишком привык к дисциплине мысли. Теперь навыки и приемы академической работы сковывали меня, словно я писал главу очередного своего исторического исследования. Но такой метод не всегда годится. Он неплох, когда ты пишешь о давно – лет четыреста тому назад – умерших людях, но, когда ты всматриваешься в события недавнего прошлого, когда имеются живые свидетели… в обращении с ними требуются другие приемы. Мне совершенно ясно, как читать документы, но как читать в душах людей – в этом я преуспел значительно меньше.

Но за последнее время я многому научился: знаю, как должен выглядеть и как надо слушать. Очень часто имеет значение не то, что мне говорят, а каким образом это делается, в чем именно проявляется несказанное.

Приступы пессимизма, наверное, были бы реже, если бы у меня было с кем поговорить по душам, с кем бы я мог посидеть за рюмкой в конце дня. Если бы здесь вдруг оказались мои кембриджские друзья, если бы Мэй еще была жива, я бы не ходил с таким подавленным и унылым настроением, какое иной раз нападало на меня. Но в Керрите я никому не мог довериться, и поэтому меня охватывало чувство одиночества.

Это не одно и то же – оставаться одному или оставаться в одиночестве. В приютах я очень быстро научился ценить возможность уединиться, остаться наедине с собой. Если ты целый день проводишь среди таких же, как ты, подростков, если любое действие ты совершаешь вместе с другими, на глазах у них, если ты ложишься спать и слышишь колкости, которые отпускают в твой адрес, и просыпаешься от того, что кто-то дразнит тебя, то возможность побыть одному очень скоро начинаешь воспринимать как величайший подарок. И таковой она осталась для меня навсегда.

Между желанием обрести уединение и чувством одиночества – огромная дистанция, как я выяснил на своем примере. Но теперь-то я не ребенок, слава богу, и не тот замкнутый, подозрительный молодой человек, который впервые появился в Кинге. Сейчас я нуждался в друзьях и даже способен был признаться в том самому себе. Я настолько продвинулся вперед, как считает Ник, что стал нормальным человеком, хотя осталось еще несколько «непроветренных комнат», добавлял он. «Ты уже почти научился говорить с людьми, как с людьми, а не роботами – это уже громадный скачок. И вскоре сможешь окончательно «развить эмоциональные мускулы», шутливо уверял он меня.

«И, быть может, мне удастся развить их скорее благодаря полковнику Джулиану, – подумал я, приблизившись к его дому, – если стану с ним более открытым. Хотя это и трудно, надо будет попробовать уже сегодня». Я полюбил старика и с нетерпением ждал встречи. Он пообещал открыть все коробки и ящики, чтобы отыскать письма, которые собирался показать мне. Трудно сказать, содержал ли «архив», как он называл его, что-то полезное, или там накопился бессмысленный хлам. Мне достаточно было бы только пробежать по его подборке одним глазом, чтобы понять, есть ли в них жемчужное зерно. В особенности я надеялся извлечь что-то в том случае, если он отыщет затерявшиеся куда-то папки, где лежали записки Ребекки и письма Максима.

Даже после того, как мы заключили договор и я считался его помощником, он не мог позволить мне рыться в его бумагах. И прежде чем показать мне очередную «драгоценность», он непременно сначала должен рассмотреть это сам. Но он уже больше доверяет мне, и сегодня будет сделан первый шаг дальше. При мысли об этом мое настроение заметно улучшилось. Но это длилось недолго.

Меня встретила Элли и, проводив на кухню, сообщила, что отец с утра оделся, хотел разобрать бумаги и коробки, но вскоре впал в раздраженное состояние, она уложила его в постель, и полковник заснул. Наверное, мне не удалось скрыть своего разочарования. Умевшая все подмечать Элли тотчас угадала мои чувства и тоже расстроилась, но сумела не подать виду.

– Не огорчайтесь, – попросила она с улыбкой, – отец очень хотел повидать вас, но, если вы поговорите со мной пять минут, это будет не такой уж большой потерей времени. Я приготовлю кофе, и мы попьем его в саду – сегодня такой чудесный день. Пожалуйста, не торопитесь так. У нас не было возможности поговорить наедине с того дня, как мы вернулись из Мэндерли.

Элли приготовила кофе, а я взял чашки, на которые она указала, и поставил их на поднос. У них была очень уютная кухня. Возникало впечатление, что в ней ничего не менялось годами. Наверное, с самого детства Элли. И я даже мог явственно представить, как она сидела за столом вместе с братом и старшей сестрой. Все, что касается семейных отношений, глубоко задевает меня.

На столе лежала сложенная воскресная газета и книга, которую Элли, очевидно, читала перед моим приходом. Мне захотелось посмотреть, что она читает, но для того, чтобы увидеть заглавие, надо было отодвинуть газету. И я дождался момента, когда она повернется ко мне спиной. Не знаю, что я ожидал увидеть: какое-нибудь дамское чтиво – любовный роман или Джейн Остен, которую ей могла вручить тетя Роза, или же Шарлотту Бронте. Но это оказался роман Камю «Чужой». Я быстро подвинул газету на место.