А потом внезапно, без перехода и предупреждения, помела зима, и во временном бараке стало невозможно согреться. Двоих увезли с умопомешательством из степи, но люди становились еще более молчаливыми и строгими, обрастали бородами и взрослели и продолжали грызть степь и тянуть провода. Балашов крепился сколько мог, но потом понял, что отсюда надо немедленно бежать. Однако бежать было некуда, до ближайшего поселка было шестьдесят верст по степному бездорожью, и тогда он взмолился и стал просить, чтобы его отпустили. И люди угрюмо курили, собравшись у печки-буржуйки в бараке, и ничего не говорили, и, боясь, что его не отпустят, Балашов стал истерически кричать, что у него тяжело заболел ребенок, жена в отчаянии и он должен ехать, потому что оставлять ее в такой момент одну преступно. Но как только ребенок выздоровеет, он сразу же вернется и отработает свой отпуск. И все стыдились того, что этот взрослый мужик, не зеленый юнец, оказался дерьмом и лжет в том, в чем лгать нельзя. Потому что еще неделю назад он читал вслух письмо Антонины и хвастал, какая у него дуреха жена, и никаких других писем с тех пор не привозили. И его выкинули из барака, не пожалели бензина, довезли на единственной полуторке до моста через Ишим, откуда было рукой подать до Акмолинска.

Балашов бежал по степи, не чуя под собой ног. Из Акмолинска он добрался до Кокчетава, оттуда до Павлодара, о том, чтобы возвращаться в Москву, он и думать не смел и скитался по Казахстану, перебиваясь случайными заработками, подачками и опустившись донельзя, покуда в Петропавловске на вокзале его не подобрала женщина.

Ей было лет сорок, она выглядела неряшливо и несвежо, но Балашову было все равно. Женщина привела его в покосившуюся хибару на окраине чистенького немецкого города, звала «сыночек мой», кормила, клала с собой спать, давала водки, и Балашов послушно делал все, что она велела. Но, постепенно приходя в себя, он почувствовал беспокойство. Женщина пугала его, она была вечно мрачна, часто напивалась и истерически рыдала, страшно и черно ругаясь, как не ругались и мужики. Она ходила по дому немытая, дурно пахнущая, и он стал брезговать жить в ее грязном доме, среди неубранных объедков, тараканов, сальных тарелок, подгнившей картошки, стал брезговать ложиться с нею в постель и отвечать на ее неуемные ночные ласки. Балашов часто уходил из дому, слонялся по городу, с тоской думал о том, что надо немедленно уезжать, но воля его была парализована, и, закоченев на ветреных убогих улочках, он возвращался в дом, где было одновременно смрадно и тепло. Потом стороной он узнал, что в войну муж хозяйки был полицаем. Его расстреляли сразу же после освобождения Полесья, а ее выслали в Казахстан на поселение. Балашов собирался у нее на глазах, а она смотрела на него неотвязным, бессмысленным взглядом и твердила:

– Я никого не убивала, миленький, не убивала, – и хватала его за руки своими сильными пальцами.

С вокзала Балашов отправил Антонине телеграмму с тем, чтобы она выслала ему денег на дорогу, и вернулся в Москву, Антонина чувствовала, что разговоры о целине мужу неприятны, и ни о чем его не расспрашивала. Она была с ним ласкова и мягка и накричала на соседку, когда та ехидно заметила, что больно рано да невесел вернулся покоритель целины. Балашова ее забота только злила. Он грубил Антонине на каждом слове, отталкивал Иринку, часто уходил из дому и возвращался пьяным. Толкал жену на ссоры, ему хотелось ругаться, слышать от нее гадости и говорить в ответ гадости еще хлеще, чтобы ей было так же погано, как и ему. Он был злобным и невыносимым, но Антонина сдерживалась и не позволяла себе ни обидеться, ни расплакаться и относилась к мужу как к больному человеку. На работу Балашов не выходил, днями он маялся от безделья, а ночами снова ворочался без сна и курил папиросу за папиросой в темной кухне. Антонина тоже не спала и ждала, когда он вернется и забудется мутным утренним сном. Потом однажды его прорвало, и Балашов рассказал Антонине про бегство с целины, мерзлый барак и жену полицая, его знобило и трясло, и Антонина положила его голову к себе на колени, мучилась и молилась за его израненную душу, и Балашов стал отогреваться и медленно, с трудом возвращаться. Потом он уснул, и она долго любовалась его смягченным просветленным лицом и берегла его сон до утра. Но впоследствии Балашов долго не мог простить ей своей слабости и в душе стал бояться и избегать Антонину за то, что она видела его униженным и беспомощным.

К лету Балашов оправился окончательно и устроился на работу, которая пришлась ему по вкусу, поставщиком оборудования для шинного завода. Он повеселел, снова стал задиристым и активным и ревниво искал местечко, где получше. В частых командировках у него стали заводиться романы, появились приятели, острые забавы, и он почуял пряную прелесть в сытой, ни к чему не обязывающей жизни. К Антонине он стал равнодушен, другие женщины – знающие себе цену, откровенно любующиеся собой и льстящие ему – влекли его. В сравнении с ними худая, высокая Антонина с нездоровым цветом лица сильно проигрывала. Балашов стал тяготиться ее кротостью и покорностью и, каждый раз возвращаясь домой, в душе напрягался, думая о жене. Он окончательно решил, что женитьба на Антонине была ошибкой, он еще слишком молод, как следует не пожил и не должен упускать отведенных ему природой удовольствий. В конце концов, перед отъездом в одну из командировок Балашов сказал Антонине, что намерен с ней развестись и больше не вернется. Он рассчитал так, что на слезы и крики у Антонины будет не больше получаса, но она только побледнела и ровным, почти равнодушным голосом сказала мужу, что он волен жить как хочет, но затеивать сейчас развод у нее нет сил и она просит его обождать. Балашов обрадовался и легко согласился – Антонину ему было жаль, она была скучной и блеклой, и никогда в ее жизни не будет столько радости, как у него, так пусть хоть тешит себя тем, что у нее есть муж. А ему какая разница – жениться он покуда не собирался, главное, он стал абсолютно свободен и Антонина больше не маячила перед глазами и не было нужды что-то фальшиво объяснять, чувствуя неловкость.

Балашов переехал к матери на Плющиху, благо он был там всегда прописан. От расставания с Антониной у него осталось неясное чувство, как у пассажира, который уезжает на поезде с маленького полустанка, куда его Бог весть как занесло. И еще первое время держалась какая-то благодарность Антонине за то, что она его так легко отпустила, да и была неплохой женой.

Когда Балашов ушел от Антонины во второй раз, она решила, что это конец, она не выдержит и сойдет с ума от горечи и тоски. Она была на первом, самом маетном месяце беременности, мучилась и думала, что если бы не Ирина, то покончила бы с собой. Когда же наконец поняла, что у нее будет ребенок, успокоилась, затихла и стала ждать. Тетка уговаривала ее не оставлять ребенка, потому что это безумие – поднимать одной двоих детей, и устроила ее на операцию. Но накануне назначенного дня Антонина свалилась с температурой и провалялась до тех пор, когда делать аборт было уже поздно. Вторая беременность давалась ей трудно, она осунулась, подурнела, ей часто бывало плохо, но Антонина скрывала, что ждет ребенка, пока соседка ей об этом прямо не сказала и не освободила от мытья полов в коридоре. Ходить беременной одной без мужа было ужасно стыдно, ей казалось, что на нее смотрят и думают что-то нехорошее, она торопилась домой и стеснялась выйти на кухню, вечерами сидела у себя в комнате и занималась с Иринкой.