«Сеять правду среди рабочих о друзьях и врагах рабочего класса, стоять на страже интересов рабочего дела – вот какие цели будет преследовать "Правда".

Ставя такие цели, мы отнюдь не намерены замазывать разногласий, имеющихся среди социал-демократических рабочих. Более того: мы думаем, что мощное и полное жизни движение немыслимо без разногласий...»

Как расходятся эти слова, напечатанные в первом номере газеты, с тем, что мы знаем из позднейшей истории партии!

А еще в первом номере были такие вот вирши Е. Придворова (он же Демьян Бедный):

Дом № 37

Правда тут подразумевается в самом прямом смысле слова: газета собиралась писать правду о жизни рабочих. И писала ее – рабочие со множества предприятий присылали сюда свои корреспонденции.

А вот из летних публикаций 1912 года, своего рода роман в трех частях.

Первая часть – письмо в редакцию. «Я, П. Мухина, работала в переплетной Улемана во время забастовки в качестве штрейкбрехерши, к чему побудили меня случайно сложившиеся обстоятельства». По окончании забастовки эта П. Мухина ушла от Улемана и пыталась было поступить в другие переплетные мастерские, но там рабочие решили ее бойкотировать. «Я признаю себя виноватой и прошу назначить товарищеский суд... Всему, что будет вынесено, я подчинюсь».

Вторая часть трилогии – краткое сообщение о состоявшемся суде. «Суд постановил бойкот... снять».

И завершение, снова письмо П. Мухиной: «Товарищи, благодарю за принятие меня в общую рабочую семью. Я постараюсь быть таким же солидарным товарищем, как все... Жертвую в пользу бастующих товарищей мою посильную лепту 1 р. 20 к.»...

Рабочая «Правда» не пользовалась благосклонностью властей: номера ее подвергались конфискации, на газету накладывались штрафы. А первый редактор «Правды» М. Е. Егоров из-за неуплаты штрафа был летом 1912 года заключен под стражу и помещен в кутузку Нарвской части.

«Нам передают, что арестованных в той части около 100 чел.

Спать там абсолютно негде... Кушанье отвратительное... все пропитано грязью и вонью... Обращение со всеми грубое.

В таких условиях приходится отбывать административный штраф редактору газеты».

Можно по-разному относиться к той «Правде», но роль в российской истории она сыграла заметную. Как подытоживал десять лет спустя Сталин (еще не всевластный хозяин страны), «"Правда" 1912-го года – это закладка фундамента для победы большевизма в 1917 году».

Знал ли тогдашний владелец дома № 37 мясоторговец Федор Парфенов (брат уже знакомого нам Дмитрия Лаврентьевича), кого приютил под своей крышей?

С той памятной поры облик дома № 37 изменился не сильно. Но правдинская квартира была перепланирована, и теперь это квартира № 34. Историческое место!

Весной 1881 года на месте нынешнего дома № 39 по улице Марата стояло небольшое деревянное здание, возведенное в первой половине XIX века. В первом его этаже жил вместе с родителями Петр Петрович Гнедич, в ту пору студент, а потом популярный писатель, драматург и театральный деятель.

Среди современных ему литераторов Гнедич был одним из самых плодовитых. В этом плане с ним могли сравниться немногие – и это ведь при том, что Гнедич мог и не писать вообще, финансовое положение позволяло жить в свое удовольствие. Вот что говорил о Гнедиче симпатизировавший ему Чехов:

«Это же настоящий писатель. Он не может не писать. В какие условия его ни поставь, он будет писать – повесть, рассказ, комедию, собрание анекдотов. Он женился на богатой, у него нет нужды в заработке, а он пишет еще больше. Когда нет темы сочинять, он переводит».

Сегодня большинство сочинений Гнедича безнадежно устарело, но вот красочные, живые мемуары его и поныне читаются с большим интересом. Писал он их тоже на Николаевской, только в другой части улицы – в доме № 66, где обитал с предреволюционных лет до советских 1920-х...

Дом № 39

А один эпизод этих мемуаров, относящийся к весне 1881 года, связан с упомянутым деревянным домиком – и потому его можно привести целиком.

«Я любил всегда свежий воздух, и как только становилось теплее, спал с открытой форточкой, которую открывал еще с вечера, спуская штору.

Раз утром рано разбудило меня громкое постукиванье в окно, не то палкой, не то каким-то металлическим предметом. Стук был настойчивый и властный. Я накинул пиджак и поднял штору.

У окна стоял околодочный и сурово ждал.

– Заприте окно, – распоряжался он. – Приказано, чтоб все было закрыто.

– А не будет душно? – наивно осведомился я...

– Провезут, тогда откройте.

– Кого?

– Вешать повезут через час. Да штор лучше не опускайте. Только форточку закройте.

Зачем запирали окна, – не знаю до сих пор. Чего опасались, и при чем тут открытое окно или закрытое? Опущенная штора или поднятая?

По тротуарам начал набираться народ. Это были обыватели внутренней части домов: мастеровые, кухарки, – все, кто за ранним временем еще не приступил к работе, но на всякое "зрелище" его тянуло...

От гнусной процессии нельзя было укрыться никуда. Гул толпы все рос. Из соседних частей города – из Ямской, с Лиговки, стекались толпы и размещались поудобнее на подъездах, на фонарях. Звало ли их сюда одно праздное любопытство или тут было еще что, – трудно сказать.

И вот затрещали суровые звуки барабанов. Неясный гул, стук и гам надвигающейся лавины раздавался все больше. Слышался уже звон мундштуков, лязг оружия, стук подков о камни. Процессия двигалась не медленным шагом, – она шла на рысях.

Впереди ехало несколько рядов солдат, точно очищая путь для кортежа. А затем следовали две колесницы. Люди, со связанными назад руками и с черными досками на груди, сидели высоко наверху. Я помню полное, бескровное лицо Перовской, ее широкий лоб. Помню желтоватое, обросшее бородой лицо Желябова. Остальные промелькнули передо мною незаметно, как тени.

Но ужасны были не они, не тот конвой, что следовал за колесницами, а самый хвост процессии.