чего хотел. Иначе и быть не могло — он был единственным ребенком в семье и наследником всех богатств, не говоря уже о том, что для матери он был отрадой жизни и звездочкой в небе.

Простившись с отрочеством и юностью, он пожелал получить техническое образование, что говорило о его недюжинном практичном уме. После трех лет обучения в Политехническом институте в Харькове он получил диплом лесного инженера. И это было весьма разумно, ибо помогло ему безо всяких помех войти в семейный бизнес. Которым ему пришлось заниматься двадцать последующих лет. Затем его родители скончались; сначала умер отец, через год — мать. И он решил, что отныне свободен. Свободен расправить крылья и увидеть мир. Этот мир лежал вне России, окутанной тоской, грустью и безнадежностью прозябания среди непроезжих грязных дорог, где с вековечным смирением тонет все — повозки, желания и надежды. Тонет безропотно и безмолвно, исчезая без следа.

Смириться с этим он не хотел, потому что так не мог жить.

Он оставил крупную сумму денег жене (она была русской и жила с ним не венчанной ни по иудейскому, ни по православному обряду) и дочери; нужда им не грозила. Жена все поняла без слов, она смотрела на него и плакала; она его любила. Он вынул из кармана аккуратно сложенный батистовый платок, благоухавший французскими духами, вытер слезы у нее на лице и снова убрал платок, сложив так же аккуратно. Затем поцеловал ее и уехал. Навсегда.

Это был второй год двадцатого столетия. Абраму Александровичу было сорок лет. Он был в расцвете сил и полон желания жить. Сначала он отправился в Швейцарию и выгодно поместил в банках Цюриха свой капитал. И только потом поехал в Париж.

Он был прекрасно сложен, красив и силен, как молодой бык. Желания не были ему чужды. Он сумел по достоинству оценить достижения французской кухни и прелесть дорогостоящих парижанок; он нашел их в прославленных увеселительных заведениях, где сорок стройных ног взмывали вверх выше головы под звуки оркестра и гром рукоплесканий.

Тем не менее Париж не стал конечной остановкой на его пути, несмотря на то что душа его сразу приняла и полюбила этот город, олицетворявший западный мир, так отличавшийся от оставленной им многострадальной России. Сорок предыдущих, отданных этой стране лет не были потеряны зря, но, чувствовал он, только сейчас начиналась жизнь, заслуживавшая смысла этого слова, только сейчас он начинал жить по-настоящему. Он был свободен и независим, все пути перед ним были открыты. Никто не торопил его с выбором, его не вынуждали принимать поспешные, необдуманные решения. Он их и не принимал. Он ждал, набравшись терпения. И давал миру возможность развернуть перед ним все его соблазны.

Следующей страной для него стала Германия. И там он получил некий знак; произошло это в Мюнхене. То была отличная сделка, тем более ценная, что подвернулась сама собой, безо всяких с его стороны усилий. Чисто случайно он узнал, что некая фирма, торговавшая с Россией, обязалась поставить туда шестьдесят вагонов шпал — и обанкротилась. Власти наложили арест на имущество фирмы; шестьдесят вагонов отправились на запасной путь. Абрамов выкупил шпалы за бесценок и отправил их по назначению, заработав за неделю больше, чем мог бы заработать в России за полгода, — и все это без мучительных усилий, унижений, взяток и хлопот. Убедившись в том, что Запад оправдывает его самые смелые ожидания и надежды, Абрамов решил, что именно удивившая его счастливая Германия — это наиболее подходящее для него место. И не только деловыми возможностями, но и тем огромным миром культуры, который Мюнхен мог предложить такому человеку, как он, — здесь имелась отличная опера, давалось множество концертов и существовало бесчисленное количество музыкантов самого разного уровня, готовых дружелюбно расступиться и принять в свою среду его, чужака, любящего и понимающего музыку.

Он остановился в самой лучшей гостинице, сняв там просторный номер, в котором он (в качестве пианиста-любителя) и приглашенные им музыканты-профессионалы могли играть и трио, и квартеты. Профессионалы посмеивались над ним — но беззлобно и даже не без симпатии, позволяя Абрамову поить их шампанским и кормить трюфелями; они были снисходительны к его игре и не придирались к огрехам, соглашаясь играть все, что было угодно гостеприимному хозяину.

Абрамов был счастлив. «Из всех удовольствий этой жизни, — любил повторять он, — музыка уступает только бизнесу».

Бизнес шел превосходно.

Его коллеги по трио — скрипач и виолончелист молча кивали; у них не было повода заподозрить хозяина в лицемерии; в бизнесе Абрамов знал толк. А в музыке… что ж… даже если он немножко фальшивил и порою сбивался с темпа… они не были непримиримы… все его погрешности искупались тем энтузиазмом и подкупали тем искренним волнением, с которыми он отдавался музыке: в такие минуты лицо его краснело и на лбу проступал пот. «Тебе не хватает практики, — говорили ему коллеги-профессионалы. — А жаль. У тебя все задатки, чтобы стать отличным пианистом».

Абрам Александрович не спорил с ними и был им искренне благодарен за эти слова. Но самому ему было ясно — до конца своей жизни ему придется обходиться тем, что есть. Да он и не помышлял о профессиональной карьере музыканта, нет. Основное время свое он отдавал бизнесу, делам, а музыке оставлял душу. Все, чего он хотел, — это чтобы музыка не исчезла из его жизни, больше ничего. Ибо он любил ее, как самого себя.

И когда он понял, что Мюнхен становится ему тесен и надо перебираться в Берлин, он взял со скрипача и виолончелиста слово чести: в ту минуту, когда они получат от него приглашение снова сыграть трио (вместе, разумеется, с оплаченным билетом в вагоне первого класса) — они, не мешкая, приедут к нему без всяких отговорок. А если им вздумается сыграть не трио, а квартет, что ж, поиски в Берлине второй скрипки и альта, он уверен, не будут тяжелой задачей.

В Берлине он снял просторную квартиру и развесил по стенам картины Менцля, Селантини и Ходлера. В них было то, что он любил и знал, — природа: деревья и лес. Едва устроившись на новом месте, он вызвал приятелей в Берлин, как и обещал. Они приехали и нашли Абрамова вполне довольным жизнью и собой; квартира была уютной и большой; служанка была молодой и миловидной, поражая воображение кружевной наколкой на голове, сверкающей белизной передника и бедрами, полноту которых только подчеркивала тонкая талия. Атмосфера с первой минуты была теплой и располагающей.

Не тратя времени попусту, они принялись за