Надвигаясь на Малахова, она тихо, но с вызовом ответила:

– Да, торопимся… А куда – не твое дело! Уйди с дороги!

– Ну-ну. с дороги! – угрожающе повторил Малахов. Потом опять перешел на деланный, заискивающий тон:

– Может, на новоселье пригласишь? Новоселье-то замотала, Дусенька!

– Для тебя новоселье еще не готово! – ответила Дуся, вплотную надвигаясь на Малахова и пытаясь оттиснуть его от двери. – Пусти, слышишь!

Упершись в косяк двери сильной рукой, он продолжал загораживать проход.

– Значит, раздумала с грузчиками гулять, со штурманами теперь, с капитанами. Эх, ты…

Он не успел договорить. Дуся размахнулась – звук сильной и звонкой пощечины раздался в вестибюле. И сразу стало тихо. Малахов пошатнулся и чуть не упал, удержавшись за край стоящего у выхода столика. На секунду его серое растерянное лицо мелькнуло перед Ошурковой.

Не оглядываясь, она вышла из вестибюля.

* * *

Дуся быстро шла, почти бежала по берегу к угольному причалу. Слезы душили ее и застилали глаза. Господи, опостылело все! Утром Ермаков привязался, теперь этот хлыщ! И чего им от нее нужно? Какое им дело? Им-то что? Кто они ей?! Пристал, сволочь! Про пощечину сегодня весь порт узнает. Пойдут разговоры. Прибавят, что было и чего не было. И, уж конечно, Сереже обо всем доложат. Тот же Ермаков.

Зимой она приходила к Сутырину в город: он жил в комнате брата. Никто, кроме Сони, не знал об этом. А если кто и знал, то молчал. Сутырин не появлялся в порту, и никому не было до этого дела… А теперь знают. Малахов подлец: «Со штурманами гуляешь!..»

Холодный вечер опускался над рекой. По набережной шел трамвай. Мчались машины. Люди торопились с работы, каждый со своим делом, каждый со своей заботой.

Дуся бежала по набережной, и мысли одна страшнее другой овладевали ею. А может быть, Ермаков уже насплетничал Сереже? Не из-за нормы же Николай с цепи сегодня сорвался?! Что с нее взять, когда она только второй год на кране! Все видят, как она старается. По работе ее упрекнуть никто не может. В грузчицах шесть лет отработала, звеньевой была – кроме наград и благодарностей, ничего не видела. Тут не в работе дело!

Она представила себе лицо Сергея в ту минуту, когда ему рассказывают о бригадире, и про скандал в вестибюле порта, и про студента… За что, за что это ей – грязь, пакость! Ведь не любила она никого.

Много раз Дуся хотела рассказать Сутырину обо всем: пусть, лучше от нее узнает, чем от людей. Но не решалась. Боялась потерять его. Да и мало ли у какой женщины что было! Свободная была, безотчетная, бесконтрольная.

На время подобные мысли успокаивали Дусю, по сознание лжи перед Сережей не покидало ее. И чем больше верил он ей и чем сильнее любила она его, тем больше хотелось ей укрепить в нем веру в себя, хотелось быть чистой и честной.

И теперь все сосредоточилось в одном: увидеть Сережу – знает он что-нибудь или нет?

Ах, почему зимой, когда шла вербовка в северные пароходства, они не уехали на Енисей?! Она тогда не настояла на этом: видела – любит Сергей Волгу, не хочет уезжать, не хочет бросать сына, не оформил развода с Кларой.

Эти соображения, тогда такие значительные, теперь казались ей пустыми. Все равно Клара не дает ему развода, не дает видеть сына, все это одно расстройство, трепка нервов. Так же бы полюбил он Енисей, а нет – через два года бы вернулись. И не было бы всего этого.

Вот и угольный причал. Девушки-грузчицы с черными лицами подгребают уголь в трюмах. Густое облако угольной пыли покрывает причал, краны, транспортеры, тесно стоящие одно к другому суда. И в этом облаке пыли, темном и мутном, она вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд, обернулась, увидела Сутырина.

«Знает!» – с испугом подумала Дуся.

Сутырин стоял рядом с ней и молчал. Не в силах вынести это молчание, она подняла глаза и встретилась с его глазами, внимательными и недоумевающими. В них не было ни злости, ни укора. Она улыбнулась жалкой улыбкой, в которой были и признание своей вины, и мольба о прощении, и надежда, что Сережа ничего не знает и все опять пойдет по-прежнему, по-хорошему.

Сутырин продолжал внимательно смотреть на Дусю.

– Что с тобой?

По его голосу она поняла, что все страхи ее напрасны. Нервное напряжение сменилось мгновенной слабостью, тем неудержимым влечением к этому человеку, которое всегда овладевало ею, когда он был рядом с ней – сильный, спокойный, добрый.

– Ты чего? – повторил Сутырин и тронул рукой ее волосы. – Растрепалась.

Она прижалась горящей щекой к его широкой шершавой ладони.

Он смущенно оглянулся, мягким движением высвободил руку.

– Что случилось?

Господи, как тяжело дается ей эта любовь! И чего она волновалась, чего страдала? Разве он бросит ее из-за бабьих разговоров?!

– Так, ерунда, – сказала она. – В кассе с грузчиком с одним поскандалила. Смазала ему.

Он засмеялся знакомым ей тихим, добрым смехом.

– Зачем же драться-то?

– Пустой человек, пристает и пристает.

Теперь она старалась обернуть это происшествие в свою пользу, восстановить Сережу против Малахова и, следовательно, против тех разговоров, которые могут до него дойти.

– Говорит: «Со штурманами гуляешь…» Видал его? Раз с тобой гуляю, значит, и с ним должна. Сволочь!

– Ерунда это, – сказал Сутырин.

– Да ведь обидно! Каждый хочет в душу наплевать. Видят, что мне хорошо с тобой, вот и злобятся.

– А ты не обращай внимания, – нахмурился Сутырин, чувствуя себя виновником ее неприятностей.

– Обидно. – Она отвернулась в сторону. – Языки-то злые… Ну уж бабам простительно, а то мужики… Тот же Ермаков Николай. Жену твою, вишь, жалеет. Что ж, не я вас развела. А каждый тычет, тычет.

Сутырин поморщился.

– Он тебе что говорил?

– Да уж какой день злобится.

По тому, как он поморщился, Дуся поняла: цель достигнута. Пусть сунется теперь Николай, не так-то быстро ему Сергей поверит.

Она улыбнулась.

– Да черт с ними со всеми, пусть болтают.

Сутырин обрадовался ее улыбке. Чувствуя себя виноватым перед Дусей, он был благодарен ей: она сама прекратила неприятный разговор. Он любил Дусю за то, что она просто и прямо смотрела на вещи. Спокойная, твердая натура.

Воровато оглянувшись, она потянулась к нему.

– Сереженька, придешь сегодня?

– Не знаю… Как с погрузкой будет.

– Ну приди, хоть на часок… Рубашку я тебе выгладила, заберешь носки…

Он улыбнулся, смягчаясь незатейливой хитростью, к которой она всегда прибегала, чтобы встретиться с ним.