— Не переживайте из-за ваших собак. Я что-нибудь найду, — пообещал профессор. — Лучшее, что можно купить за деньги.

Канэван насторожился:

— Я… Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

Макнайт продолжал смотреть на город, курящийся дымом печных труб.

— Я был в Драмгейте и узнал о вашем увольнении.

Канэван вздохнул и виновато отвел глаза.

— Глупости, дружище, — сказал Макнайт и многозначительно прибавил: — Мы оба виноваты.

Когда весь смысл этих слов дошел до Канэвана, его лицо обмякло. Он посмотрел вниз, на далекий купол университета, как будто в поисках подтверждения, затем опять на Макнайта, который покорно кивнул.

— В двух словах — приостановлен в должности университетским судом, — сказал он. — «Неудовлетворительное выполнение обязанностей», рассудили добрые господа.

Канэван был в отчаянии.

— Надолго?

— Совет высказался в том духе, что я смогу вернуться к работе летом. Однако предчувствую, что наказание будет более длительным.

Канэван не пожалел времени, чтобы измерить глубину своего отчаяния.

— Не переживайте, — успокоил его Макнайт, бодро усмехнувшись. — У меня был небольшой банковский счет, и я его ликвидировал. И еще избавился от нескольких необязательных изданий.

— Вы продали книги?

Макнайт отмахнулся:

— На данной стадии гораздо важнее не отвлекаться на всякие пустяки, и, уж во всяком случае, не на каких-то там бродячих собак. Нам придется потратить большое количество психической энергии.

По обеспокоенному лицу Канэвана профессор понял, что не убедил его, и мягко похлопал ирландца по плечу.

— Декарт видел свой знаменитый сон в 1619 году, — сказал он, и глаза его загадочно блеснули. — Двадцать два года спустя он распознал злобного демона в своих «Meditationes de prima philosophia».[19]В 1647 году эта книга была переведена со схоластической латыни на его родной французский язык. В ней он говорит о некоей силе, очень могущественной и хитрой, пытавшейся убедить его в том, что нет ни неба, ни земли, ни красок, ни материи, ни разума, что даже он сам не существует. Он назвал эту силу «могущественным обманщиком». Ce Grand Trompeur. — Он победно улыбнулся. — Понимаете? Призвали именно нас — вас и меня. Сначала с помощью Библии, которая находилась у вас, а потом с помощью языка философии. Нас намеренно заманили, может быть, даже со злым умыслом, в самое сердце этой тайны.

Канэван даже толком не возражал, он был раздавлен. Макнайт удивленно покачал головой:

— Вы не знаете точно, где живет эта девушка, Эвелина?

— К-кажется, знаю.

— Нам нужно как можно скорее с ней встретиться. Я думаю, она имеет сообщить нам весьма важные вещи.

Они начали спускаться по скалистой тропе. Канэван был слишком возбужден, чтобы вести глубокомысленные беседы. Неужели профессор прав? Неужели убийца осознанно заманил их? Какой же такой силой они обладают, что перед ними ставят столь трудную задачу? Неужели ирландская девушка действительно ключ к разгадке? И кстати, как профессор узнал ее имя? У него ничего не складывалось.

Но вернувшись на свой поднебесный чердак и обнаружив унесенный ветром котелок Макнайта, преспокойно лежавший на его единственном стуле, он неожиданно понял, что логика вылетела в окно точно так же, как залетела шляпа.

«В этот день я впервые услышал о фонарщике и впервые же узнал о каком-то заговоре, — писал позже Гроувс в своих мемуарах. — Вот уже второй день тайна стремительно разрасталась на глазах. Профессора Смитона похоронили, и оставалось только продираться через растерянность, висевшую над городом как одеяло, и страх, висевший над ним как простыня. Слуга Эйнсли мало чем помог, но тоже упомянул о связи своего хозяина с театром, и, будучи последовательным, я не мог пройти мимо этого „царства фантазии“, где не был с детства».

Театр «Ройял Лицеум», вмещавший две тысячи человек, только что отстроили на Гриндли-стрит. На досках объявлений на фасаде театра были наклеены газетные статьи о последней сенсации — великом шотландском трагике, мистере Сете Хогарте, прямо с лондонских подмостков, в заглавной роли в «Отелло» с мисс Линдсей Граймс в роли Дездемоны. «Мистер Хогарт, — трубило „Ревю“, — произносит каждое слово с электрической страстью и представляет угрозу для Томмазо Сальвини, утверждающего, что он-де единственный мавр». Днем по умеренным ценам Хогарт также выходил в «Семи известнейших ролях из Шекспира», декламируя избранные монологи от Бенедикта из «Много шума из ничего» до Макбета из шотландской пьесы соответственно. Ему помогали «Братья Гонсалес и их забавный ослик».

Гроувс продрался через закулисные веревки и шкивы и постучал в дверь гримуборной с нужной надписью.

— Войдите, — тут же раздался зычный голос, как будто его ждали. — Дверь не заперта.

Инспектор вошел в крошечную комнатку без окон и обнаружил знаменитого актера в величественной позе — тот стоял перед пустым стулом, уперев кулаки в бедра. Хогарт, как проинформировали инспектора, обычно заканчивал свои утренние выступления полностью загримированным под мавра и оставался в образе до последнего занавеса вечернего спектакля. В настоящий момент он был в янтарного цвета костюме с расшитым искусственными драгоценными камнями воротником, в гриме из жженой пробки, поношенном кучерявом парике и золотых серьгах.

— Вы Гроувс? — внушительно спросил он.

— Да, — ответил тот, слегка смутившись.

— Пять тысяч раз: «Добро пожаловать»,[20]— прогремел Хогарт. — Прошу вас, присаживайтесь.

Гроувс уловил повелительную интонацию и в другой ситуации дал бы отпор из принципа. Но в такой обстановке он чувствовал себя довольно неловко, да еще эта ошеломляющая манера Хогарта, и в результате инспектор поймал себя на том, что почти против своей воли сел на предложенный стул. Гроувс уже видел актера — он пришел под конец представления и с нетерпением дожидался конца «Известнейших ролей», жалея, что пропустил ослика, но теперь Хогарт показался ему страшнее, чем на сцене.

— Вы раньше бывали в театре, инспектор? — поинтересовался актер.

Он не подал руки, но глаза его излучали тепло.

— Нет, впервые, — признался Гроувс. — Но он долго был закрыт.