— А, понимаешь, я не успел закончить. Мы пошли домой к господину люминографу ну и, в общем, его ограбили. Они украли светопарат.

Октава остановилась, резко надавив на тормоза.

— Он, — прошептала она.

— Что, прости?

— Не они, а он.

— Так, так, так, — Глиццерин пришел в замешательство. — Откуда ты знаешь, что именно какой-то там он?

— Это был мой отец, Глиц.

Вновь повисла неуютная, как узкие брюки, тишина — пока что первое «демо-свидание» получалось каким-то неправильным.

— А ты уверена…

— Ну конечно уверена! Я встретила его и голема, он очень нервничал, а потом я заметила у него светопарат… Он сказал, что господин Шляпс одолжил ему!

— То есть Шляпс сейчас впустую пошел допытываться правды у Чернокнига, и мы просто так врывались в кабинет Увертюра?

— Получается, что да. Знаешь, я думала, он на такое не способен, — девушка опустила голову вниз, и кудри свисли лапшой из чистого золота.

— Эм, Октава, слушай… А как насчет прогулки-пробежки? В плане, демо-прогулки-пробежки.

— Что-что?

— Ну, наверное, надо догнать господина люминографа и все ему рассказать…

Внутри Октавы Крокодилы началось бурление тех субстанций, которые порождают те самые, знаменитые внутренние монологи — девушка думала, что же ей делать. Одна часть себя подсказывала, что надо бы помочь вернуть люминографу его собственность, тем более что в ее присутствии все наверняка пройдет спокойнее. Другой кусок себя говорил, что лично она к Омлетте́ с такими просьбами наведываться не может. Это как-то, что ли, неудобно.

В итоге, обе внутренние части Октавы подписали мирный договор и акт о безоговорочной капитуляции сомнений до поры, до времени.

— Я готова рассказать это господину Шляпсу, но с вами к папе я не пойду.

— То есть, устроим пробежку? — загорелся Глиццерин.

— Ну, не чтобы прям пробежку, но… эта демо-прогулка и так пошла коту под хвост.

— Кстати, — вспомнил вдруг Пшикс. — Спасибо, булка была очень вкусная! И еще вопрос — а кто твой отец?

— Омлетте́, Глиц. Омлетте́.

— Прости, но первый раз слышу…

— Если бы ты сказал это ему, он бы сильно удивился, — произнесла Октава абсолютную и неколебимую правду.

В «Снах наяву» — газете Хрусталии — все происходило вверх-ногами, если сравнивать с обычной жизнью. Язык иносказания здесь выступал в роли основного и самого правильного, а некоторые метафоры закручивались так сильно, что в итоге становились еще хотя бы кое-как, сикось-накось понятными с точки зрения содержания, но с точки зрения формы выглядели полным абсурдом. В газете все жило по-своему, язык главенствовал, а спрятанный в центре орешка изумруд факта без помощи цельнометаллического щелкунчика найти было невозможно.

Иногда, жители Хрусталии, дурачась, делали вырезки из газет — например, если находили вдохновляющую фразу, или видели статью о себе. Попробовав пройтись по домам, собирая вырезки, можно набрать готового материала для какого-нибудь символического романа, который написан будет вдохновляюще красиво, но никто ничего не поймет.

В одном из выпусков «Снов наяву» была статья о Бальзаме Чернокниге. Он, конечно, вырезал и сохранил ее, поместив в рамочку над не менее ценной вещью — бюстом себя самого, подаренным кем-то за что-то хорошее, детали были не важны. Так вот, тогда образ мышления кутюрье описали как-то так: «…это карусель без тормозов с разноцветными лошадками (и не только!), которая своими завихрениями сливается в калейдоскоп идей, и с каждой новой коллекцией на карусельке появляются все более причудливые звери. Вот они, плоды творчества господина Бальзаме…»

Эта вырезка идеально подошла бы для описания того, что творилось в голове у кутюрье чуть ранее, где-то час назад — сейчас карусель замедлялась, ведь Бальзаме доводил до ума последние детали платья мадам Крокодилы.

Бальзаме нашивал жемчужинки на воротник, а Честер, сидящий позади, молча смотрел на это действо, периодически кидая взгляд на маленький гипсовый бюст брата, и еле-слышно потягивал чай. Он знал, что кутюрье лучше не отвлекать в такие моменты.

Но отвлечь его было не просто нужно, а необходимо. И церемониймейстер ждал, пока Бальзаме закончит.

В глухой тишине слышалось, как слегка звенит натянутая нитка, следуя за прокалывающей ткань иголкой. Честер не решался даже мешать чай ложкой, чтобы избежать лишнего звона.

Но вскоре, нитка остановилось, и Бальзаме с довольным видом (хотя Честер видел только его спину) отошел, чтобы посмотреть свое детище на расстоянии.

Большое видится на расстоянии, а наряд Крокодилы получился воистину большим. Если сравнивать с сухеньким и тоненьким Бальзмае, так и вообще огромным.

Платье напоминало, если, конечно, смотреть на него трезвым взглядом, треснутое яйцо — черно-белое, местами кружевное, с серебряными детальками. В районе головы вверх поднимался большой ворот, по форме точь-в-точь как расколотая напополам скорлупка яйца. Не сказать, что это был самый странный предмет гардероба, созданный кутюрье — но все-таки, вне Хрусталии такой наряд вызвал бы множество вопросов.

— Замечательно! — наконец-то заговорил церемониймейстер, как обычно, не до конца открывая рот — вышло что-то наподобие «змчтельно!».

— Ну, скорее достойно-неплохо-элегантно, — Бальзаме пустил в ход самые сложные описания, которые только можно найти в языке, зато собственного производства. — Но это еще не конец! Нужно доделать кое-что, добавить пару тройку деталей…. Кстати, тебе не кажется, что жемчужинок справа чуть больше, чем слева? А то у меня глаз замылился…

— Нет, по-моему, ты опять накручиваешь, — махнул рукой Честер. — Лучше сделай глоток чаю и выпрямись, а то ты не разгибался уже несколько часов…

— Но я же встал… — Бальзаме понял, что, даже закончив работу, все еще выглядел, как креветка — и выпрямил спину. Парик как-то чудно зашевелился. Потом кутюрье с легкостью соломки, брошенной на ветер, уселся в кресло, любезно взяв чашечку, предложенную братом.

— А нет, знаешь, — заговорил вдруг Честер. — Когда ты отошел, стало лучше видно. Да, действительно, с жемчужинами справа ты переборщил… Или просто не доложил слева?

— Я же говорил! Может, еще что-то не так?

— Нет, все замечательно, отличное получилось… яйцо. Углядел ведь, да?

— Именно! Главное, что все в нужных цветах — ровно под характер мадам Крокодилы…

— Конечно, ничего менее сложного и изящного я от тебе и не ожидал, да и от характера Крокодилы старшей — тоже. Но… — наконец-то церемониймейстеру предоставилась возможность ударить ложечкой, и он с удовольствием воспользовался шансом. Легкий звук радостно запрыгал по комнатке.