В центре старого города, месте празднеств и аутодафе, собиравших в средневековье рекордные количества зевак, я рассказал ей, как здесь когда-то сжигали ведьм.

Меня называли ведьмой, — усмехнулась Лидия в ответ. — И мать, и братья, и вся родня.

Быть может, тебя называли Гелой? — закинул я пробный камень.

Какое мерзкое имя, — она сморщилась и больно сжала мне кисть руки. — По-моему, ты спросил не зря. Это что, твоя бывшая пассия? Или служанка, которую ты тискаешь при случае?

Что-то задело ее не на шутку. Она была хороша — взволнована и беззащитна. Я знал, мне еще достанется за Гелу, но смотрел с восхищением, не отводя взгляда.

Моя мать сама была ведьмой, — сказала вдруг Лидия довольно зло. — Она пахла кошкой и спала одетая в ванной. У нее в волосах трещали искры — это нужно было слышать, поверь. Хоть никто не хотел, чтобы я об этом знала… А отец — обычный старый козел! — добавила она в сердцах.

Я стал целовать ее прямо на улице, и Лидия распалилась — еще сильней меня. Мы зашли в подъезд какого-то дома — позвонив по селектору в офис дантиста — и она отдалась мне на пожарной лестнице между пятым и шестым этажами.

Гела… — шепнул я, скрипнув зубами, в самую неудержимую секунду, но Лидия меня не расслышала. Она призналась после, что и вправду была сама не своя. Все ее внимание сосредоточилось на том, чтобы сдержать кошачьи крики. Лишь дантист, быть может, встрепенулся на знакомый звук — долетевший сквозь перекрытия и бетонные стены.

Так прошел почти весь март. Время летело, но ничто не менялось. Мы старались быть все счастливее, все безумней — и преуспевали в своем старании. Я принимал это как должное, как единственно правильный ход вещей.

Когда механизм дал сбой, я вовсе этого не заметил. А Лидия — мне кажется, она просто устала первой. Теперь-то я понимаю: она решила, что от нее требуют чересчур. Хотят слишком многого — того, что ей не по силам. А я, в ослеплении, ни о чем не подозревал.

Как-то, во время трехдневной фиесты, Мадрид почти опустел. Налетел сильный ветер с гор, мы шли ему навстречу по улице Сан-Херонимо и дальше — по древнему пути королевских кавалькад.

Все мои подруги легкомысленнее меня, — говорила мне Лидия, сжимая предплечье.

Это было неспроста — накануне у меня случился пароксизм ревности. Я метался в нервном припадке, кричал на нее в телефонную трубку, обвинял неизвестно в чем, довел до рыданий. И наутро, когда мы встретились за поздним завтраком, я все еще считал ее виноватой.

Все подруги похотливей меня, — говорила Лидия и поглядывала исподлобья. — Каждый новый мужчина для них — лишь удовольствие, не победа. Когда тобой движет похоть, ты не в силах ничем владеть!

Я подумал, что хорошо ее понимаю. Я искал доказательств, и пример пришел сам собой. Он был очевиден, лежал на поверхности. Мы просто-напросто шли его дорогой.

Я рассказал ей о самом похотливом из Габсбургов — на котором империя начала слабеть. Самом совестливом из Габсбургов, самом нерешительном и безвольном. Лидия слушала самозабвенно, он, Филипп IV, был ей чем-то близок. Мы с нею будто видели наяву конную свиту и его карету, трясущуюся по ухабам вдоль всей улицы Алкала — от Святого Херонима до парка Ретиро. Вот она — показывал я рукой — арена слабоумных королевских игр. Вот они, гектары увеселений, акры придурочного лицедейства. Вот он, пруд, где ему в угоду устраивались сражения целых парусных регат!

Когда я постарею, мне хотелось бы нянчить такого принца, — сказала Лидия с очень искренним вздохом. — Нерешительного, несчастного, сомневающегося во всем.

Я старался обратить все в шутку, но она продолжала, погрустнев: — Да, и чтобы солдатики вот здесь, у воды, на придуманном бутафорском плацу. И фокусники, и жонглеры, и целый балаган! Пусть он играет в настоящие игрушки — это интереснее настоящей жизни.

Я тогда понял: ей меня не хватает. Не хватает меня и власти надо мной. Почему-то, от этого у меня защипало глаза.

Еще я почувствовал, что родство наших душ достигло невероятной степени. Почувствовал и был неправ. Потом подумал: откровенность за откровенность — и в этом был неправ еще более.

Воздух был прозрачен, сух, все казалось простым и ясным. Ясность не таит подвоха — так полагают те, кто влюблен. Мне тоже казалось — в происходящем нет ни подвоха, ни намека на изъян. Я расслабился и размяк, стал делать ошибки, начав с одной. С одной, но серьезной, почти фатальной.

На другой день она пришла в белом платье, опоздав почти на час. Присмотревшись, я б мог отметить: с ней что-то произошло. Что-то сдвинулось на тончайший волос, нарушив шаткое равновесие. Но присматриваться мне казалось лишним, я лишь сделал ей комплимент. Похвалил ее платье, а потом — ее волосы, глаза, фигуру.

Ах, оставь, — отмахнулась Лидия, но я знал, ей приятно.

Я не уследила за часами, прости, — добавила она со вздохом и прильнула ко мне. — Тот принц, ты вчера рассказывал — напомни, как его звали?..

Именно с никчемного Felipe у нас начались проблемы. Мы перестали понимать друг друга — так, как прежде, во всем, всегда. В нашей близости зарождалась внутренняя законспирированная вражда.

Враждовали не мы, враждовали природные силы. Жизненные стихии, выдернутые из контекста. Лидия стала раздражаться по мелочам, сделалась капризной, чего за ней не водилось. У нас теперь случались размолвки — чуть ли не каждый день. Я старался быть терпеливым, но порой не скрывал недоумения. Ей же доставляло удовольствие мне перечить.

Что ты будешь делать, если я забеременею? — спросила она меня как-то. Я отшутился, не придав значения вопросу. Конечно, мне следовало задуматься — хоть из справедливости, если на то пошло. Созидание тоже имеет разные формы. Но я оказался глух — глух и невосприимчив, почти бестактен.

Нашей общей сущности был брошен вызов, и я не могу сказать, кто начал первым. Что было в начале — прежняя пустота? Мысль о пропасти, которая есть всегда? То, что тревожило Лидию — и всерьез! — казалось мне недостойным. Мои же шутки и мой Семмант становились ей странны, неестественно-чужды. Нас тянуло друг к другу, я в это верил, но мы уже начинали друг друга мучить. Зрел конфликт, подкрадывалась большая ссора. Она случилась как всегда внезапно.

Была суббота, прекрасный солнечный день. Баррио Саламанка готовилось к обеду. Накануне мой робот заработал денег — мы их тратили весь вечер и все утро. Потом пошли прогуляться, брели по солнцу. Из раскрытых окон пахло едой, звучала музыка, детский смех. Таксисты скучали на стоянках, ковыряя в зубах, посматривая на нас без всякого интереса.

Не сговариваясь, мы повернули к рынку, купить немного кураги и фруктов, а потом, лишь переглянувшись, направились в рыбный ресторан напротив. Это была традиция — устрицы по субботам. Мы имели традиции и были этим горды.

Вскоре их принесли — вместе со сладковатым каталонским вином. Раковины сверкали перламутром, это был нефальшивый блеск. Моллюски из Аркадии источали свежайший запах. Мне хотелось стремления — куда-то вглубь. К еще более настоящему, чем оно есть. Это вообще очень плохая привычка.