Расставшись с Лидией, я шлялся по городу, бормоча сквозь зубы: нет, не дождетесь. Косил злобным глазом на здания кругом и шептал им — еще увидим. Ваша взяла, думаете вы — и зря. Время расправы, оно пока не настало!

Потом я зажмуривался — до боли в глазницах. Я видел, обратная сторона сетчатки окрашена в цвет индиго. Место воспоминаний, свежих, совсем недавних, тоже пульсировало густо-синим — этого видно не было, но я чувствовал наверняка. Убеждая себя: истинным из желаний нет и не может быть скорой смерти.

После, в своей квартире, я несколько упал духом. Навалилось отчаяние, мир сделался невыносим. Я издал звериный вопль, ударил кулаком в стену и разбил костяшки пальцев. Боль взбесила меня, я долго еще кричал — в потолок, в закрытое окно. Напрягал голосовые связки, выбивался из сил. Корчил злые гримасы, грозил неизвестно кому, а чуть придя в себя, написал Семманту: «Мироздание суть насмешка, мой бог глуп!» Написал, затем одумался и удалил весь файл. Там, вверху, были какие-то цифры — уровни, спрэды, курсы золота и нефти — но я не обратил на них внимания. Апатия овладела мной, я бросился в кресло и застыл в трансе — надолго, на часы.

Лишь поздней ночью ко мне вернулась способность рассуждать здраво. Я выпил вина, почти вся боль отступила в темноту за стеклом. Тонкая нота звучала в голове; я сел в простую асану, раскачиваясь ей в такт. Это вновь был транс, но транс осознанный, необходимый. Я поднес руки к лицу, пошевелил пальцами. Вообразил сад камней, где бродит мой дух, и сказал себе: все не так плохо. Думай, сказал я себе, думай!

Мысли успокоились, и многие вещи представились на удивление ясно. Я спросил себя, в чем именно моя потеря? В чем ее невосполнимость? — Ответ на это был непрост, вовсе не очевиден.

Я спросил себя, не страшась слова: — Ты молил о любви, ты все еще ее хочешь? — Прислушался к слову и сказал себе: — Да! — Спросил, почему? — и не нашел причины.

Я винил себя и чувствовал, что кривлю душой, зная лишь, что из моей жизни исчез внезапно обретенный смысл. Все же и мне нужна почва под ногами. Теперь ее не стало, и это ужаснейшее из ощущений.

Я встал, взял недопитую бутылку и пошел в ванную комнату. Там вытащил циновку Будды и ступил на нее босыми ногами. Меня пронзила боль — но другая боль. Она была по-своему милосердна.

Мой Осирис, умершее солнце… — так сказали бы пять тысяч лет назад в долине Нила. Но там бы и добавили: умершее солнце появится вновь, в другом воплощении. Исколотый иглами, сквозь невольные слезы, я видел что-то иное, пришедшее на смену. Прошлое соединялось с будущим, контур их был един. Настоящего не было вовсе, но я знал, что нащупаю и его силуэт, выделю из сумбура — назло энтропии, что вдруг возросла скачком. Все нити сойдутся вместе — в моих руках. А за ними и куклы потянутся к кукловоду…

Нет, я не был самонадеян настолько, но что-то подсказывало — разрушение не фатально. От потери веяло ненастоящим, случайным; быть может, она лишь для того, чтобы мы осознали ценность? Осознали — и еще потеряли, наверное не раз и не два, чтобы пережить обретение вновь? Эта радость — от обретения вновь — превосходит начальную, когда еще не знаешь. Когда не представляешь масштабов и ленишься искать суть. И лишь потом видишь — вот она, неизбежность. Это главное, и оно осталось нетронутым. Значит, стоит бороться, изо всех сил!

Тут же стало обидно: почему я один? Я почувствовал злость — со мной поступили дурно. То, в чем есть жизнь, нельзя бросить на произвол судьбы. Особенно, когда судьба и без того безжалостна априори.

Снова вспомнилось жемчужное ожерелье, оказавшееся всего лишь выдумкой. Шарики пудры — какая насмешка, профанация, никчемный эрзац! Что-то было не так, обман наводил на мысли. В этих мыслях можно было далеко зайти, но я решил не заходить.

Лидия, Лидия, что с нее взять? — успокоил я себя, ощущая безмерную усталость. Глаза слипались, в голове гудело, а тонкая нота стихла — была тишина. Я допил вино и вышел из ванной, и лег в постель, погрузившись в тишину, как в теплую морскую воду. Я качался в ее волнах, предвкушая сны. Зная, что они будут горько-солены на вкус.

Утром я осмыслил все еще раз и понял главное: я хочу продлить историю. Хочу разобраться — в себе и в своих иллюзиях, в том, что я недоговариваю, в чем наверное лгу. И еще я видел, я наказан несправедливо. Лишь за ауру, Пансион, за статистику «про и контра». Может еще за то, что мой лучший друг — Семмант. Хоть на это мне пока еще не успели намекнуть.

Словом, цель была ясна, хоть я и не знал, как к ней подступиться. Прошел день, другой, третий. Я пытался составить план, но плана не выходило. Вернуть женщину — трудное дело, и попытка может быть лишь одна. А может и ни одной, это как повезет. Или — не повезет, и все разрушится вновь, теперь уже действительно «навсегда».

Я больше не вымаливал у небес — почти уже в них не веря. Понимая к тому же, что мне нечего принести им в жертву. Под рукой был только мой робот, но им-то жертвовать я не собирался, нет. Он стал мне еще дороже — а больше я не владел ничем. Моя территория сузилась и сжалась до размеров компьютерного экрана. Город меня предал — по крайней мере, мне так казалось. Нужно же было на кого-то свалить вину. Впрочем, я не скулил — ни вслух, ни на бумаге. В своих письмах Семманту я старался звучать бодро. Это помогало и впрямь ощущать себя бодрее.

Нужно отметить, Семмант в те дни подавал завидный пример. Он изменился за последний месяц, повзрослел и окреп духом. Я бы сказал, он превратился в мужчину — и новый образ на мониторе недвусмысленно это подтверждал.

Он разыскал в Сети странную фотографию без опознавательных знаков. Это был брутальный типаж: темные очки, очень короткая стрижка, трехдневная щетина на крепких скулах. На щеке, к тому же, виднелась татуировка — в виде старого шрама замысловатой формы. Однако ж, в выражении лица — несколько задумчивом, «не от мира сего» — не было ни агрессии, ни самодовольства. Оно контрастировало с брутальностью, придавая ей ненастоящий вид. С этим человеком стоило б подружиться — даже и независимо от Семманта.

И еще кое-что появилось в углу экрана — робот завел себе то ли талисман, то ли фетиш. Порой фигурка бледнела, становясь почти незаметной, потом, напротив, делалась яркой, но никогда не исчезала, оставалась на виду. Это была сильная птица, черный пеликан, изображенный в профиль, со сложенными крыльями и тяжелым клювом. Я тут же вспомнил человека в черном — за спиной печального льва — хоть, конечно, тут могло и не быть никакой связи. Может, это просто ангел-хранитель, они ведь тоже, по слухам, крылаты? Правда, их никто никогда не видел.

В рыночных баталиях Семмант стал действовать еще спокойней и жестче. В мире продолжался тяжелый спад, делать деньги было почти невозможно, но и тут он умудрялся оставаться в плюсе. Ничто не могло его смутить — ни катаклизмы, ни катастрофы, ни массовые разорения компаний и банков во всех точках земного шара. Свои собственные потери он пресекал в зародыше, избавлялся от риска при первом же тревожном звонке. Не знаю, был ли еще в то время хоть один игрок с такой трезвой головой.