13311294

Катя взглянула на адрес.

Анне Михайловне, г-же Строговой, ст. Ворожба (юг-з. ж. дор.), Покровская ул. собственный дом.

— прочла она изысканный дореволюционный почерк.

— Кто такая Анна Михайловна Строгова? — спросила Дображанская.

— Да прапрабабка твоя, та, что на портрете. Смотри… — Тетка достала из крымской шкатулки старую брошь. — Видишь, она в ней сфотографирована? Можно сказать, семейная реликвия.

Катя посмотрела на некрасивую Анну Михайловну.

Голова прародительницы, увенчанная большой меховой шапкой а-ля «батько Махно», сидела на массивной шее, украшенной брошью.

Праправнучка протянула руку и приняла камею из слоновой кости.

— С нее-то, прапрабабушки нашей, все несчастья и начались, — поведала тетка. — Когда родители твои погибли, я Чарночке так и сказала: «Наша семья точно проклятая».

— Проклятая? — заинтересовалась Катерина.

— А как еще это назвать? — отозвалась тетка. — Прабабушка твоя в первую мировую войну погибла совсем молодой. И мама наша — твоя бабушка Ира — молодой умерла в великую отечественную. Мы ж с Чарночкой и мамой твоей тоже сиротами росли. А прапрабабушка Анна еще до революции под трамвай попала. Про нее даже в газетах писали. Сейчас найду, у меня где-то хранится… Она была первой женщиной в России, которую задавил трамвай!

— Странно это, — сказала Катя.

Она смотрела на свою ладонь, чувствуя, как тело покрывает колючий озноб.

Вырезанный на кости женский профиль был ей отлично знаком.

….и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.

Это была отрезанная голова Берлиоза.

Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»

— Маша, он буквально кинулся под этот трамвай. Трамвай был не виноват, — говорил Мир.

Он давно отпустил ее плечи. Но Маша по-прежнему стояла, уткнувшись носом в его воротник.

— Какой-то странный у нас день, да? Сплошные трагедии. Не так, так эдак… — Мир словно извинялся перед ней.

— Может, это как раз и было то, что мне должно знать? — сказала Маша бесцветно.

Ей было странно и пусто.

«То» или не «то» — она не видела этого.

Не видела смерти, а потому не могла поверить в нее. В сухом изложении Мира несчастный случай, лишенный каких-либо живописных подробностей, не отличался от абстрактно-бескровной книжной истории.

«Некий человек буквально бросился под трамвай», — вот и все, что сказал ей он.

И Маша очень старалась пожалеть «человека», но не могла.

Или, может, боялась, что, пожалев его, разрушит идеалистическую красоту своего XIX века?

Потому и не оборачивалась — боялась.

— Маш, мы здесь уже минут двадцать стоим, — сказал Мир. — Ты совершенно замерзла. Интересно, где-нибудь здесь можно выпить кофе?

— Да хоть там, — не глядя, указала ему Ковалева в сторону «Европейской» гостиницы.

Трехэтажная гостиница, работы архитектора Беретти-отца, расположенная на месте бывшего музея В.Ленина, однозначно шла площади больше, чем музей.

— Там есть ресторан.

— Так давай, у нас же куча денег! — разохотился Мир.

На пачку сотенных «катенек», прихваченных из щедрого тайника, можно было не только выпить и закусить, но и с шиком прожить в «Европейской» годик-другой.

— Правильно, — закивала Маша, — не домой же идти.

Под домом она подразумевала век XXI и тут же взбодрилась, отыскав логическое обоснованье желанной отсрочке: несмотря на трамвайный эпизод, домой не хотелось отчаянно.

— Мне нужно подумать, — убедила она себя, — сложить все воедино. А думать на морозе…

— Верно мыслишь. Пойдем.

Они направились через Царскую площадь.

Провинившийся трамвай все еще стоял в устье спуска, связывающего Крещатик с Подолом. Опустевший вагончик окружала толпа зевак.

То, что она окружала, Маша не могла рассмотреть, но по душе неприятно скребанула кошачья лапа.

— А может, не стоит? — замялась она у дверей. — Нехорошо как-то.

— Ну, Маша! — обиженно проныл Красавицкий.

— Ладно, — вздохнула она. — Только помни, заказ буду делать я. Ты не должен говорить ни слова. Иначе все сразу поймут, что ты не отсюда.

— В зоопарке никто ничего не понял!

— Там ты и не говорил, ты геройствовал. Достаточно тебе было сказать «зоопарк»…

— Все равно, — убежденно сказал Мирослав, — заказ должен делать мужчина. И думаю, официант меня прекрасно поймет. Даже если я скажу ему: «Парень, давай, сделай мне круто!»

— Он спросит, что тебе сделать «круто». Яйцо вкрутую или…

— Не спросит! Спорим на поцелуй?

— Нет. — Маша целомудренно надулась. Однако настроение у нее внезапно улучшилось.

Они беспрепятственно прошли через холл и проследовали в зал ресторана, гордящегося своими дорогими гардинами и изящною мебелью, фарфоровой посудой и столовым серебром, переполненный людьми по случаю череды зимних празднеств.

«Постоянными посетителями „Европейской“ была местная и приезжая знать» — Маша застыла.

Мир привычно махнул рукой официанту и, залихватски подмигнув своей, мгновенно помертвевшей от ожиданья неизбежного конфуза, даме, произнес:

— Так, парень, давай, сделай мне круто? Понял? — и пренебрежительно сунул тому сторублевку.

— Сию минуту-с, ваше сиятельство! — истерично взвизгнул лакей, хотя ничего сиятельно-княжеского в Мире не наблюдалось.

Впрочем, за сторублевые чаевые Мир мог претендовать и на «ваше высочество».

— Не извольте беспокоиться! Все будет в наилучшем виде. Устроим вас преотличнейшим образом. Пожалуйте за тот столик, если вашей милости будет благоугодно. Просим. Очень просим! Изумительнейший по красоте бельведер.

Стол стоял в некотором отдалении от других и явно слыл лучшим. Видимо, язык денег люди понимали во все времена, вне зависимости от степени косноязычья тех, кто их тратил.

— Да за «катеньку» он бы понял тебя и на языке тумбо-юмбо, — весело возмутилась Маша, умостившись за стол с бельведером. — В «Европейской» обед из пяти блюд по таблоиду «без излишеств» стоил… То есть стоит сейчас рубль. Один рубль! А ты ему сто дал на чай! С ума сойти можно!

— Верно, — согласился Мир Красавицкий, — сто рублей в 1894, как сто долларов в 1994, означают: все должно быть на высшем уровне.