Без особого интереса поглядывая по сторонам, Батигар продолжала бродить среди палаток, навесов и телег, с которых продавали мешки с зерном и мукой. Она не подозревала, что по пятам за ней следуют трое здоровенных детин, и почувствовала неладное, лишь когда очутилась между рядами крытых повозок и увидела спрыгнувшего с одной из них парня. Живо вспомнив чиларскую подземную тюрьму, девушка рванулось было назад, подальше от гадко ухмылявшегося детины, помыслы которого явно не отличались чистотой, но тут чья-то мускулистая рука, высунувшись из-под тележного тента, ухватила ее за горло и сдавила с такой силой, что в глазах у Батигар начало темнеть. Она попыталась вырвать из ножен стилет, но посланцы Нжига были настороже. Прекрасно сознавая, что в случае невыплаты дани нгайи спалят их деревню дотла, а жителей обратят в рабство, они в мгновение ока связали девушку так, что она и пальцем пошевелить не могла. Сжимавшая ее горло лапа разжалась лишь после того, как рот ее был заткнут кляпом, а лицо обмотано пыльной холстиной.

Нападение было столь внезапным и стремительным, что Батигар не успела и глазом моргнуть, однако потрясение, испытанное ею в чиларском подземелье, было столь велико, что, пока похитители тащили ее к своим телегам, она едва не умерла от ужаса, и Нжиг при виде бьющейся в истерике добычи не на шутку испугался. Брать на душу грех смертоубийства ему вовсе не хотелось, и он начал с того, что попытался привести пленницу в чувство, вылив ей на голову бадью тухловатой воды. В результате этого Батигар едва не захлебнулась, и староста вынужден был прибегнуть к более действенному средству. Велев парням как следует держать пленницу, он влил ей в глотку полкувшина крепчайшего хлебного вина. Жертва его зашлась страшнейшим кашлем, а потом затихла, перестав подавать какие-либо признаки жизни.

Батигар проспала чуть меньше суток и очнулась, когда телеги Нжига уже покинули Бай-Балан и вовсю катили по вьющейся среди сжатых полей дороге. Видя, что девушка пришла в себя, староста чрезвычайно обрадовался и взялся ухаживать за ней с таким рвением и заботой, словно та была его родной дочерью.

По-своему этот кряжистый основательный землепашец был неплохим человеком и ничуть не походил на торговца людьми. Пока обоз шел среди безлюдных полей, он обращался с принцессой как с дорогой гостьей, хотя путы с рук не снимал. Однако едва вдали показывалась очередная деревня, Нжиг тотчас завязывал ей рот и прятал девушку под тентом. Делал он это с таким видом, словно стыдился содеянного, и, прислушиваясь к его ворчанию, Батигар убедилась, что так оно и было. Лишь крайняя нужда заставила Нжига похитить ее, но далеко не сразу девушке удалось узнать, каким образом она могла отвести беду от его селения. А узнав, принцесса в который уже раз прокляла себя за легкомыслие и беспечность, за то, что в свое время подробно не расспросила Рашалайна о Бай-Балане и жителях здешней земли, казавшейся ей удивительно благополучной и не сулящей никаких неприятных неожиданностей.

Увы, как это часто случается, благополучие было только внешним, и если обитатели Бай-Балана чувствовали себя за стенами города в сравнительной безопасности, то этого никак нельзя было сказать о жителях окрестных деревень, постоянно помнящих, что селения их стоят на земле Черных Дев. Разумеется, отшельник кое-что рассказывал о племени чернокожих кочевниц, да и в самом Бай-Балане посетители «Счастливого плавания» и гости Калихада упоминали нгайи, но девушка не особенно прислушивалась к этим разговорам. Бай-баланцы говорили о Девах Ночи неохотно, как о каком-то далеком неизбежном зле, к ним самим никакого касательства не имевшем, и так оно в общем и было. Облагая окрестные деревни данью, повелительницы единорогов, блюдя собственную выгоду, не тревожили покой горожан, а те, в свой черед, делали вид, что нгайи их совершенно не интересуют, стараясь тем самым избыть чувство собственной беспомощности и вины перед селянами.

Трясясь день за днем на скрипучей повозке, Батигар сперва лишь прислушивалась к ворчанию Нжига, потом стала задавать вопросы и к тому времени, как обоз добрался до его родной деревни, уже знала все, что было известно ему о чудном племени воинственных чернокожих женщин, о многолетней вражде их с пересекшими Жемчужное море переселенцами, воцарившемся в конце концов мире и уготованной ей самой участи.

Если верить словам деревенского старосты, племя чернокожих жило на этих землях испокон веку и поклонялось богам-прародителям Оцулаго и Омамунге. Мужчины, как положено, охотились и пасли скот, женщины растили детей, готовили пищу, дубили кожи для шатров, но потом в племени произошел раскол. Большая часть его, в основном мужчины, ушла на север, а оставшиеся женщины, предав забвению праотца своего Оцулаго, провозгласили Омамунгу Матерью Всего Сущего. Польщенная богиня научила Дев Ночи приручать единорогов и превратила их в отважных охотниц и воительниц, не нуждавшихся более в защите и опеке мужчин, которых они низвели до состояния полуслуг-полурабов, следящих за хозяйством и скотом своих хозяек.

Раньше обитавшие в степях нгайи появлялись на берегу Жемчужного моря лишь для того, чтобы поменяться товарами с жителями рыбачьих поселков, однако с той поры, как Бай-Балан начал расти и богатеть, а приплывший из Манагара, Нинхуба и других приморских городов люд принялся засевать окрестные земли, отношение Дев Ночи к своим западным соседям стало меняться, пока не сделалось откровенно враждебным. Крылись ли причины этого в жадности, обуявшей нгайи при виде чужого процветания, гневе, охватившем Омамунгу из-за того, что чужаки, придя на землю ее детей, продолжали поклоняться своим богам, или в участившихся стычках, вспыхивавших из-за этой самой, одинаково пригодной для выпаса скота и пахаты земли, теперь уже не установить.

Как бы то ни было, нгайи повадились совершать набеги на окружавшие Бай-Балан селения, а посылаемые горожанами в степи карательные экспедиции вырезали целые становища Черных Дев, чего Омамунга, естественно, стерпеть не могла. Ее восседающие на могучих единорогах дочери раз за разом стирали с лица земли деревни, предавали огню посевы, забирали собранный урожай, и хотя селянам благодаря бдительным дозорам удавалось обычно вовремя укрыться за городскими стенами, ущерб, понесенный ими от нгайи, не мог быть возмещен никакими походами вглубь степей. Снаряжавшие экспедиции унгиры не слишком охотно делились трофеями с пострадавшими, да и пользы от обращенных в рабство чернокожих воительниц было меньше, чем вреда. Нгайи со временем тоже поняли, что набеги на деревни не дадут им тех товаров, которые они могли бы получить в результате мирной торговли. В конце концов заинтересованные стороны пришли к соглашению: Девы Ночи, не появляясь на улицах города, получали право при посредничестве селян беспрепятственно продавать и закупать в Бай-Балане все что душе угодно, а удаленные от моря деревни обязались платить им небольшую дань, которую, при желании, можно было расценивать как плату за пользование принадлежащими нгайям землями.

В связи с тем, что Девы Ночи не отказывались получать часть дани рабами, наиболее предприимчивые сельские старосты, случалось, дабы поправить дела в неурожайный год, отправляли в Бай-Балан ловцов «живого товара». Те, чтобы не портить отношения с горожанами, ограничивали, как правило, свои аппетиты чужеземцами, и Совет унгиров смотрел на эти вылазки сквозь пальцы. А что еще ему оставалось делать? Война с нгайями — дело убыльное, а купцы деньги считать умеют… Нжиг, впрочем, уверял Батигар, что ничего худого ей Девы Ночи не сделают, — по-настоящему плохо приходится у них в рабстве мужчинам, женщин же, какого бы цвета кожи они ни были, Мать-Омамунга своим дочерям обижать не позволяет…