— Прости, господин честной посадник, и ты прости, гость ладожский, что я разговор ваш слушал. Только за столом уж тихо стало, а говорили вы, не таясь. Я поверил твоему рассказу, Садко, хоть и чуден он — никогда такого не слыхивал. Однако помочь тебе хотел бы. Тем более, раз сколько-то Добрыня Малкович дать готов.

— Вот и славно! — искренне обрадовался Добрыня. — Видишь, не все купцы в Новгороде одной своей мошной дорожат.

— Кто ж ты таков, добрый человек? — Садко поднялся из-за стола и поклонился. — За кого отныне молиться прикажешь? Моё имя Садко. Садок Елизарович. А ты?

— Антипой крещён, так же и зовусь! — сверкнул улыбкой красавец купец. — Друзья-то твои уцелевшие где сейчас приют нашли?

Садко тяжело вздохнул.

— Где ж им быть? Из сарая, где я в залог своё добро оставил, все товары мои вынесли. А у меня остался на пальце перстень с камнем самоцветным — в Царьграде покупал когда-то. Вот я его продал за полцены да уплатил хозяину сарая, чтоб позволил моему кормчему Луке (слава Богу, он жив остался!) да другим пятерым в том сарае на день остаться, отдохнуть. Да ещё сторговал за тот перстень немного хлеба и четвертину вина. Оставил всё товарищам, а сам на пир подался, чтоб игрой своей да песнями что-то заработать. И, вишь ты, заработал! Более, чем надеялся!

Антипа насупился.

— Знаю я хозяина того сарая. Ерофеем его кличут. И это он, значит, за день постоя в своём сараюге дырявом да за каравай и четвертак вина с тебя ещё плату содрал? У-у-ух, греха человек не чует... Ладно. Кличь своих, у меня немного поживёте. Терем мой просторен и более народу вместить может, не только полдюжины. Да и не беден я, накормлю и напою — довольны будете.

Слушая всё это, заулыбался и посадник. Антипу он примечал и прежде. Тот ему нравился, выгодно отличаясь от прочей купеческой братии. Теперь же купец и вовсе расположил к себе сурового Добрыню. Он поманил к себе обоих молодых людей и, когда те подошли, предложил ещё раз наполнить чары.

— Стало быть, жить вам поживать да нового добра наживать! — Посадник первым поднял расписную утицу[40], полную ароматного зелья. — Но задержитесь-ка оба, у меня к вам ещё разговор будет. А я покуда кого-нибудь из ребят моих кликну, пускай денег принесёт. Я первым обещал, первым и отдам обещанное. Песня твоя дорогого стоит.

Садко заметил, что Добрыня, явно обрадованный предложением Антипы, вскоре сделался задумчив, словно какая-то неотвязная мысль не выходила у него из головы.

— Вот что, Садок Елизарович, — глотнув вина, проговорил посадник. — А нет ли у тебя мысли вновь за тем колдовским кладом отправиться? Судя по тому, как ты его описал, он и впрямь богат, как казна цареградская.

Синие в вечернем свете глаза Садко сверкнули и тотчас погасли.

— Не стану лукавить, искушение в голове имею... Но покуда на сей раз всем долгов не отдам, то и помыслить об этом не смогу. Да и святителю Николе теперь с особым тщанием молиться стану — пускай подскажет, можно ли вообще на то злато зачарованное покушаться.

— Меня тоже твой рассказ за живое взял! — воскликнул Антипа, поскольку Добрыня не спешил заговорить. — Или я сам не купец? Только вот не таит ли сие злато гибель для любого, кто к нему прикоснётся? Чтоб знать слово какое заветное для того клада или...

Посадник поднял руку, и молодой человек умолк.

— У вас — свои мысли, а у меня свои, — сказал Добрыня. — Я сюда князем посажен, чтоб его нужды блюсти. И подумал вот о чём. Владимиру-то, племяннику моему, князю нашему, сейчас злато, ой, как потребно! Понимаете?

— Так когда ж это правителю не нужно было богатство? — удивился Садко. — Без злата какое же государство жить может?

— Всё так! — уже волнуясь, воскликнул посадник. — Но здесь-то совсем другое дело. Сами посудите, честные купцы: взял Владимир Святославич на себя ношу тяжкую, чтоб не сказать, непосильную — не по силам Господь креста не даёт, знаю... Но ведь как трудно ему, а? Решился он принять веру Христову сам — уже деяние великое! Он же князь! На него вся Русь глядит, а народ ему следует. Значит, раз принял эту веру, то и другим пример подал. Но Владимир на этом не остановился! Он объявил, что весь удел, ему подвластный, стало быть, вся земля Русская отныне христианской будет. Священников греческих призвал, чтоб служили в новых храмах, людей учили, как Богу единому молиться, чтобы Христа проповедовали. Храмы наши в городах строить стал, монастыри, кои уже были, расширять, новые открывать. И вам ли не знать, сколько злобы на него за то обрушилось, сколько козней ему строили и строят те, кто нашей веры на Руси не хочет...

— Да уж видывали, на что они способны! — пробурчал себе под нос Антипа. — Змеи подколодные! Дома жечь не боятся — людей губить да без крова оставлять!

— И не только, — подхватил Добрыня. — Дай им, они крепости станут рушить, с врагами Руси, с половцами, с печенегами столкуются, им продадутся, лишь бы те князю вред сотворили! Что ж делать, а? Приходится князю дружину большую держать. Обычно такую только для войн, для походов боевых собирают, а у Владимира — каждый день, словно поход боевой. Ну вот и посчитайте: церкви Божии строятся, войско при князе растёт. Мало ли для всего этого денег потребно? И уж ему-то, Владимиру, занимать не у кого... Что делать? Я вот и помыслил: очень бы пригодилось князю то самое сокровище, про которое ты, Садко, рассказал, которое на Нево-озере видел.

Садко так и подскочил на скамье, едва не вылив на себя остатки вина из чары. То, что сейчас говорил Добрыня, было ему куда как понятно. Он был крещён с детства, вырос в христианской общине и давно знал, что очень многие, такие же, как он, русские люди не любят и не понимают христиан. Не понимают смирения, которое несёт и проповедует эта вера, не понимают и не принимают любви к Богу, ходившему по земле в человеческой плоти да ещё позволившему людям предать самого Себя мучительной смерти. Богу, не пугавшему, не бравшему власть громами и молниями, дождями либо засухой, не возносившемуся над толпой грозными своими изваяниями. Бог, что смотрел на людей с греческих икон большими кроткими глазами из-под изранившего Ему лоб колючего венца, как мог такой Бог создать мир, повелевать миром?!

Иногда Садко тоже сомневался, понимает ли он всё в своей вере, принимает ли её до конца. По крайней мере он не раз думал, что не подставил бы левой щеки, если б кто-то вздумал ударить его по правой.

И вот князь Владимир решил сделать веру во Христа русской верой, научить этой вере народ, власть над которым ему вручил Бог, иначе как могло бы статься, что сын княжеской наложницы, рабыни получил Киевский престол? Раз получил, значит, Господь пожелал этого.

Вот тогда-то и всколыхнулись и взъярились те, кто прежде лишь злобно шипел, видя православный храм, плевались в сторону монастырей, кто исподволь, но упрямо травил крещёных людей. И только теперь, когда волна неистовой ярости прокатилась по русским городам, когда огонь объял некоторые храмы и многие дома, когда обуреваемые этой яростью христоненавистники, подстрекаемые волхвами, стали убивать тех, кто принял Благую Весть[41], только теперь Садко вдруг понял, что действительно всем сердцем верует во Христа. Не может то, в чём нет истины, что не заключает в себе спасения, вызвать такую бурю ненависти. С бессилием не борются всеми силами, на ложь и обман не обрушивают такого гнева. Если само Имя Христа заставляет этих людей бесчинствовать, восставать против своего князя, то, выходит, Христос им бесконечно страшен. Он страшен злу.