Ну вот, будет автобус. Вместе с другими пассажирами поднимаюсь с тёплого, насиженного места. Иду мимо кафе и ресторанчиков, где пахнет разогретой пищей, мимо парфюмерных магазинов, откуда несёт духами, мимо туалета, где, видимо, курит какой-то смельчак, рискующий заплатить штраф за удовольствие. В сувенирном магазине поменяли рекламу – в прошлую пятницу её не было.

Рядом со мной идёт женщина с чёрным рюкзаком, и этот рюкзак ей, как мне кажется, слегка не по возрасту. Как и чёрные кроссовки на белой подошве, и узкие джинсы, и наушники. Я заметил эту женщину, ещё когда сидел у выхода номер 14. Она хороша собой, она прекрасно выглядит для своих (точнее, для наших, уверен, мы ровесники) лет, но при этом вызывает у меня сходное чувство с тем, когда я вижу явную ошибку в отчёте – или двойную стрелку на брюках, которую сам же сдуру и загладил.

Как сказал один поэт, воспоминания которого я начал читать в понедельник, «наши ровесницы всегда старше нас», но это не тот случай. Спутница пытается обогнать меня при ходьбе, но в то же самое время она хочет отстать от нашего общего возраста, который, увы, непригоден для многих поступков. Мне уже никогда не решиться, к примеру, на развод, переезд и увольнение, даже на то, чтобы отпустить бороду!

(Остаются слова, невыглаженное бельё, самолёты и, к счастью, цифры.)

Хорошо, что я думаю об этом, только когда остаюсь один.

Женщина тем временем обгоняет меня, и, глядя на её спину, где подпрыгивает чёрный кожаный рюкзак, я вдруг понимаю, откуда взялось это чувство ошибки. Женщина похожа на мою знакомую из ранней юности – тех странных быстрых лет, когда каждый новый день мог изменить целую жизнь навсегда (сейчас каждый новый день – это логичное продолжение вчерашнего, и даже хаос в нём имеет строгий порядок). Она похожа на Машу, но не может быть ею. (Или может?) Говорили, что Маша ещё в девяностых уехала туда, куда все рано или поздно уезжают. (Кроме меня: ведь кто-то должен оставаться, чтобы сохранить баланс.) Вроде бы в Израиль. (Или в Чехию.)

Маша, моя однокурсница, была прекрасным, а для девушки – так прямо одарённым математиком. И, что редко происходит в случае такой одарённости, она была красавицей. Блондинка, серые глаза, тонкие черты лица. Над верхней губой справа – аккуратная родинка.

Я пытаюсь обогнать спутницу, чтобы проверить, есть ли у неё аккуратная родинка справа над верхней губой, но она уже спускалась вниз на эскалаторе. (Не устаю удивляться терминалу D – к выходам 1–5 спускаешься на эскалаторе, а вверх надо идти по лестнице пешком.) Я иду следом, надеюсь сесть рядом, но не нахожу вообще никакого места – одновременно в накопителе собрались пассажиры трёх разных рейсов, все кресла заняты.

«Маша» (пусть будет хотя бы в кавычках), как подросток, села прямо на пол у стены – распутывала провода, подключая плеер к розетке. Я прошёл мимо как бы невзначай – посмотрел: родинки не было. Но мне показалось, что на том самом месте над губой у «Маши» – тонкий розовый шрам.

Объявили посадку на мой рейс, и у ворот тут же вырос длинный хвост очереди. «Маша» никуда не торопилась, сидела на полу, прикрыв глаза, и я подумал: может, она летит другим рейсом, и то, что она пошла вместе со мной к воротам сразу после объявления, – всего лишь совпадение, каких в жизни множество?

У меня льготный «золотой» уровень, я могу проходить на посадку без очереди, но не в этот раз. Дождался, пока от ворот отъедет первый автобус и сотрудники начнут проверять посадочные талоны у второго хвоста, уже не такого длинного, как первый. «Маша», не торопясь, отсоединила провод от розетки, убрала его в рюкзачок и легко поднялась на ноги: лёгкость соответствовала тем цифрам возраста, на которые она претендовала.

Я занял очередь прямо за ней и попытался прочитать фамилию в посадочном талоне, который она вложила в паспорт. Фамилии, как назло, видно не было, имени – тоже. Я даже не мог понять, какой у неё паспорт – российский или иностранный, потому что он был в обложке. И обложка также не сообщала ровно никакой информации – была чёрной, кожаной, как будто сделанной из остатков рюкзака.

Я понадеялся, что успею заглянуть в её паспорт или в посадочный талон, когда сотрудник авиакомпании будет отрывать от него правую часть, но «Маше» вдруг махнули из соседней очереди, где пропускали бизнес-класс и льготников: «Девушка, проходите сюда!»

Торопились, чтобы не задержать рейс, так что я вновь ничего не увидел.

В автобусе мы стояли на отдалении друг от друга, но я видел, что «Маша» надела серую шапочку с меховым помпоном и плотно завязала шарф. Было вначале очень холодно, потом нестерпимо жарко, как всегда. Везли нас долго, и кто-то из пассажиров предположил, что мы поедем в этом автобусе прямиком до Екатеринбурга – шутка, которая сопровождает каждый рейс. «Маша» криво улыбнулась и прибавила громкости в плеере. Я держался за петлю, висевшую на поручне, сумка стояла на полу.

Потом нас долго не выпускали, а когда наконец дверь распахнулась, живое содержимое автобуса вывалилось наружу, как начинка пирога.

Всем хотелось как можно скорее занять своё место, взлететь, полететь, долететь и забыть про этот полёт.

На трапе мы с «Машей» вновь оказались вместе: она сняла наушники и, перед тем как взойти на борт, перекрестилась.

– Девять «бэ», – улыбнулась «Маше» стюардесса, носившая на затылке чёрный волосяной валик. (Такая причёска теперь в моде у молодых девушек: напоминает несъедобный пончик.) Мне досталась такая же точно улыбка и слова:

– Девять «це», добро пожаловать на борт!

На месте 9А уже сидел пассажир – миниатюрный китаец, который успел не только пристегнуться ремнём, но даже уснуть в ожидании вылета. «Маша» бросила на сиденье свой паспорт (страницы вроде красные) и сумку, потом сняла пальто, сложила его подкладкой наружу и убрала на багажную полку вместе с рюкзаком. Свитер немного задрался, обнажив на секунду плоский загорелый живот.

(Возможно, что она действительно моложе меня, а не просто хорошо сохранилась.)

Я убрал сумку, достав из неё предварительно воспоминания поэта, а также телефон, планшет и наушники. Потом сел рядом с «Машей» и пристегнулся.

От неё пахло духами – слегка старомодными, сладкими. Похожие были у моей бабушки – они так долго стояли на полочке трюмо, что стали густыми, как подсолнечное масло, и такими же точно жёлтыми. Не помню, как они назывались.

«Маша» достала из сумки книгу – она тоже была в обложке, как и паспорт.

С настоящей Машей из давних студенческих лет, которые мне представляются сегодня залитыми солнечным светом, мы вряд ли сказали друг другу хотя бы пару слов. Она меня упрямо не замечала, хотя я был одним из лучших студентов потока и вскоре, перешагнув через курс, учился уже совсем с другими людьми. Машу встречал в коридорах, но, по-моему, мы даже не здоровались.

А ведь она мне нравилась, по-настоящему нравилась, просто духу не хватало подойти и сказать ей об этом. Я тогда боялся девушек, как филологи боятся интегралов. Она мне нравилась намного сильнее моей будущей жены, с которой я познакомился на третьем курсе, – супруга моя обладала средними способностями к точным наукам, но её выручали три великих «у» – усердие, упрямство и усидчивость. Она всегда очень хорошо понимала, чего ей хочется и как это можно получить. Подошла ко мне сама, в октябре, пятнадцатого (этот день мы теперь отмечаем как рождение нашей семьи), – и попросила объяснить ей задачу, с которой Маша справилась бы за минуту. Я объяснил. Она поблагодарила меня и пригласила в гости – в общагу на Большакова. Я знал, что Маша тоже живёт в общаге, и пошёл на Большакова, втайне надеясь, что встречу её там. Но не встретил и уже через полгода женился.