— Ты великая княгиня? Так не наряжайся как непотребная девка и боярышень так не наряжай! Здесь Москва, а не Рим! Здесь честь и свою, и мужнину блюдут. Покажись ты вот так на людях, навек князя позором покроешь. Завтра же, как князь приедет, всех вон выставлю. И тебя, ежели не поймешь, кто ты и как себя вести должна. Чтоб княгиня князя позорила — не бывать такому! Слуги уже по всей Москве болтают, что Римлянка со своими девками оргии в княжеских покоях устраивает. Ты этого добивалась? Так у Ивана Васильевича рука тяжеленька, не посмотрит, что ты цареградская царевна.

София не знала, что ответить. Вот тебе и подготовили праздник…

— Скучно тебе? Так дите роди, забот прибавится.

— Как?! — почти взмолилась София. — Великий князь ко мне не приходит, как можно родить?

Свекровь посмотрела чуть растерянно:

— Совсем не ходит?

Невестка вдруг разрыдалась:

— Совсем. Я хотела его порадовать, праздник устроить.

— Ты бы спросила сначала. Праздник она устроить хотела!.. От такого праздника только в монастырь уходить. И себя опозорила бы, и государя, и меня, старую, тоже. Какой дурак тебе негодный совет дал?

— Я сама. Хотела как в Риме… — София уже чуть пришла в себя, услышав нотки примирения в голосе Марии Ярославны.

— Здесь не Рим, — снова строго произнесла та. — У нас поговорка есть: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Ты в Москве и жена великого князя, ежели не хочешь, чтоб он тебя за непотребное поведение в монастырь услал, сначала думай, потом разные праздники готовь. А наряды все эти бесовские сожги сегодня же. Боярыни болтать не будут, слуги тоже — я прикажу. Но если князь узнает, не сносить тебе головы. Я с ним поговорю, чтоб мужнины обязанности выполнял.

София долго плакала той ночью, осознав, что никаких изменений в поведении придворных не будет, ни танцев, ни песен, ни пурпурных нарядов с открытой грудью. О последнем она жалела меньше всего, но вот перемен в скучной московской жизни все равно хотелось. Не только для себя — для всех княгинь и боярынь, боярышень и даже холопок.

— Ничего, я упрямая и терпеливая! — сжала кулачки София. — Не мытьем, так катаньем. Будет Москва другой, пока не знаю как, но я этого добьюсь.

Но еще обидней было понимание, что лишь по приказу своей матери мужчина, ради которого она сама была готова на все, будет приходить к ней в ложницу. Так же сильно, как в первое время желала объятий Ивана, теперь София их боялась. Боялась, что не сможет сдержаться, выдаст свое ожидание, свое нетерпение, свое желание. Почему-то это казалось унизительным, ведь муж довольно долго пренебрегал ею, выпрашивать любовь — хуже ничего быть не может.

Нет! Она гордая, обойдется. Пусть не приходит князь Иван Васильевич. Если начнет разговор о монастыре, она ответит, она так ответит, что и самому великому князю придется в обитель проситься. Где это видано, чтобы от жены дите ждали, а в ложницу ни ногой? Чем она плоха, что брезгует ею Иван Васильевич?

София знала, что имеет право на развод из-за поведения мужа, но также понимала, что требовать этого не станет никогда. Куда ей потом деваться? Только в монастырь, но туда можно и без скандала уйти.

Но ловила себя на том, что если бы сейчас предложили вдруг вернуть все на год назад и не приезжать в заснеженную Москву, не выходить замуж за великого князя Ивана Васильевича, то не согласилась.

Пусть было счастливых ночей у нее не так много, пусть не забеременела после этого, пусть вокруг дикость и замшелость, но за одну возможность хоть изредка встречаться с темными омутами Ивана и тонуть в них она была готова вытерпеть все, даже его равнодушие.

Нет, не терпеть, она все равно изменит окружающий мир, и Иван за это спасибо скажет!

Поговорить с сыном из-за его невыполнения супружеских обязанностей Мария Ярославна не успела: едва вернувшись в Москву, Иван Васильевич отправился в покои жены, но вовсе не для милования с ней.

По тому, как резко открылась дверь и сенные девки с мышиным писком бросились врассыпную, было понятно — идет князь, а по тому, как смотрел он сам, — что что-то случилось. Темные очи Ивана Васильевича метали его знаменитые молнии, которых не выдерживал никто.

Повинуясь приказу правителя «Все вон!», присутствующие исчезли, словно их и не было. София с тревогой смотрела на мужа, не решаясь спросить, чем тот разгневан. Неужели донесли о ее веселье? Иван сказал сам, вернее, сначала спросил:

— В Новгороде с боярыней Марфой Борецкой встречалась?

Княгиня изумилась: когда это было, да и что в том такого? Но ответила лишь кивком:

— Да.

— Из Москвы ей писала?

Ах, вот в чем дело — в письме в Новгород…

— Писала. — София выпрямилась, даже голову вскинула. Она не чувствовала за собой вины в том, что беседовала с боярами в Новгороде и в письме тоже. Что здесь дурного?

— О том, что Борецкие — главные враги Москвы в Новгороде, знаешь? — Глаза Ивана Васильевича уже не метали молнии, но прищурились, не суля ничего хорошего.

— Не враги они, просто унию хотят.

— От православия отложиться и к Литовскому князю Казимиру в услужение пойти! А Псков всем на разграбление сдать, чтоб не мешал. Ничего не знаешь и не понимаешь, так хоть не вмешивайся! Пригрел змею на груди, помощницу Борецких в собственном доме!

Иван Васильевич нависал над ней с высоты своего роста, но София, не чувствуя вины, смотрела прямо.

— Я никому против Москвы и тебя, князь, не помогала и помогать не буду. А что Борецкой писала, так чтобы передала от меня привет девушке, которая мне еще от Рима прислуживала.

Тон супруга стал ледяным:

— А того не ведаешь, что бояре в Новгороде письмом размахивают, мол, княгиня, которая здесь так милостива была, в Москве обижена и помощи просит? Не понимаешь, что каждый твой шаг, каждое слово против меня и Москвы использовать могут? Если не понимаешь — молчи и сиди в своей горнице. Хотя ты и без того носа из терема не суешь, по Москве уж болтают, что немощна великая княгиня.

Вот теперь и София разозлилась:

— Я должна думать не о том, что хочу сказать, а о том, как это кто-то истолкует?

Ей хотелось объяснить Ивану, что вовсе не желала ничего дурного, напротив, хотела бы примирить Новгород с Москвой, а наружу не выходит, поскольку не привычна к морозам… Но ничего этого сказать не успела, князь взревел:

— Должна! Ты не сенная девка, от болтовни которой немного убудет! Ты великая княгиня и царевна цареградская, о каждом своем слове и шаге думать должна и теперь, и впредь! А не можешь, так и впрямь скажись недужной и сиди в своих покоях.

Он шагнул к двери и уже оттуда приказал:

— Из терема ни ногой! Своих распутных баб приглашать не смей! Никому не писать и ни с кем не разговаривать! — Презрительно смерив жену с ног до головы, фыркнул: — Русский учи. Который месяц на Руси, а беседы на греческом ведем. Ты княгиня Всея Руси, а не римская шлюха!