своей решимостью, такой неожиданной для ее мягкого спокойного характера. Что бы ни случилось между ней и синеглазым Сеитом, возможно, не женись он на той женщине, Шура бы осталась в Стамбуле. Тогда все сложилось бы иначе. Но как – Тине не знала. Была бы Шура здесь счастливее, чем в Париже?

Тина знала о жизни Шуры во Франции только то, что та сообщала сама, и чувствовала, что сестра не делится с ней трудностями. На самом деле Тина поступала точно так же, скрывая тревоги и приукрашивая радости. От воспоминаний о сестре у Тины на глаза навернулись слезы, и она грустно улыбнулась. Хотела бы она, чтобы они никогда не расставались. Тина вспомнила о письме, которое хранила в сумочке. Она вытащила правую руку из муфты и несколько раз дотронулась до конверта. Он показался ей горячим, как пламя, и Тина отдернула руку. Сколько же раз она перечитывала это письмо! Много времени прошло с тех пор, как она получила его, но написанное в нем все еще обжигало сердце. И правда… неужели Константин жив? Дорогой, милый Костя… Любовь всей ее жизни, ее единственный муж. Она не видела его с тех пор, как его отправили на фронт, и ей сказали, что он погиб. Но вдруг он выжил! Вдруг вернется! Как она посмотрит ему в глаза и скажет, что вновь вышла замуж? Какие слова подберет? «Мне было так одиноко, Костя, так одиноко… Они сказали, что ты мертв…» Внезапно у нее запершило в горле, и Тина закрыла руками лицо. Чтобы не поддаваться слезам, она вспомнила, как они с Костей ходили в оперу в Санкт-Петербурге. Запряженные дрожки мчались по заснеженному городу, и ей казалось, будто они плывут по снегу. Нет, она не могла не заплакать… Хотела бы она, чтобы воспоминание не прекращалось, чтобы дорога никогда не заканчивалась. Но извозчик остановил экипаж и окликнул ее:

– Пассаж «Оливо», мадам!

Тина убрала руки, торопливо смахнув слезы с лица. Она выпрямилась и подняла подбородок, пытаясь вернуться к реальности. Молодая женщина прекрасно понимала, что Россия с ее степями, снегами и церквями осталась далеко позади. Теперь, в Стамбуле, в этом огромном волшебном городе, остались только образы и звуки, иногда пробуждавшие в ней воспоминания. Она аккуратно спустилась на землю, расплатилась с извозчиком и, вновь спрятав руки в муфту, направилась к пассажу. Воспоминания могут подождать. Вскоре она вновь вернется к ним, когда сядет за пианино в «Режансе» – одном из наиболее респектабельных русских ресторанов Стамбула. Пока шла к улице Эмира Невруза, ее тонкое стройное тело, казалось, двигалось под одной ей известную музыку. Да, это синее небо и эта снежная белизна бывали в ее жизни и раньше… Когда рядом были те, кого она любила, и те, кто любил ее. Теперь Перу окружал тот же свет и тот же снег, но ее близкие оказались слишком далеко – или, быть может, слишком близко…

* * *

Вскоре, когда Валентина села на табурет перед пианино, стоящим на балкончике «Режанса», она почувствовала, как вновь обрела внутренний покой. Так происходило всегда. Когда Тина сливалась со своей музыкой, то ее душа словно покидала тело и могла достичь всех времен, пространств и людей, по которым она так скучала. Молодой женщине особенно нравилось играть здесь. Это место буквально проникало в ее внутренний мир благодаря российскому происхождению владельцев, подаваемой еде и гостям. Она касалась пальцами клавиш, и ее сердце мгновенно начинало биться сильнее, оживляя воспоминания и отправляя ее в долгие путешествия по прошлому.

Раньше этот маленький ресторан назывался «Туркуаз», но затем его владелец, русский эмигрант Михаил Михайлович, с помощью своих партнеров – Тевфика Манарса, Веры Чирик и Веры Протопоповой – открыл «Режанс», вскоре ставший одной из главных достопримечательностей Бейоглу. Среди изысканных интерьеров подавали блюда классической русской и французской кухонь, а пианистка-баронесса наполняла пространство звуком. За ужином играла танцевальная музыка, и некоторые гости обязательно поднимались со своих мест и шли танцевать. Для белогвардейцев, живших в Стамбуле, это было особое место, а иностранцы могли найти здесь кусочек России. Некоторые управляющие, такие как Вера Чирик, сами работали в ресторане официантками. Все они до революции были знатными русскими дамами.

В тот вечер «Режанс» был особенно хорош. За неделю до Нового года и за день до Рождества и гости, и сотрудники находились в приподнятом праздничном настроении. Волнение от праздников разделяли даже те, кому приходилось несладко, – все шли в «Режанс», чтобы отдохнуть и повеселиться.

Оркестр исполнял вальс, и Валентина, подыгрывая, рассматривала собравшихся гостей. Внезапно она поняла, что очень любит эту страну и этот город, принявшие ее, беглянку, с распростертыми объятиями и давшие возможность спокойно жить и зарабатывать себе на хлеб. Она не смела и подумать о том, чтобы уехать отсюда. Даже если бы она и смогла вновь принадлежать какому-то месту и чувствовать себя как дома, ей было бы трудно расстаться с Бейоглу. А вечер тем временем продолжался. Поэты, писатели, художники, турки и иностранцы, журналисты, знакомые и незнакомцы – все, казалось бы, предвкушали наступление 1925 года.

«Я люблю этих людей, – подумала Валентина. – Очень люблю». Радость толпы задела и ее. Когда музыка смолкла, раздались аплодисменты, возгласы одобрения и смех. Тина поднялась с места, поклонилась и поблагодарила пришедших. Внезапно она заметила среди толпы знакомое лицо. Улыбка застыла на ее губах. Чуть поодаль сидел мужчина, изменивший жизнь ее сестры. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять – он погружен в себя, несчастен, расстроен. Странно, ведь только недавно она вспоминала о нем. Он словно звал ее. Внезапно Курт Сеит отвел взгляд от мужчины, сидевшего напротив него, и, продолжая говорить, посмотрел на балкон. В тот момент, когда его взгляд столкнулся с взглядом Тины, каждый из них понял, что оба они скучают по человеку, которого здесь нет. Они кивнули друг другу.

– Ты когда пойдешь домой? – спросил Яхья.

– Прошу прощения, – сказал Сеит. – Что ты сказал?

– Я спросил, когда ты пойдешь домой.

– Скоро, очень скоро.

– Не засиделся ли ты, Сеит?

Сеит не ответил,