Догадываемся, что перед нами немецкий дом терпимости. Выбежавшие первыми – это пулеметчики, охранники в почтенном заведении. Раздетые в борделе – главнодействующие, сверхчеловеки, добившиеся особой награды служением фюреру. Их лелеяли днем и ночью, круглосуточно, те женщины, которые разбежались при нашем приближении. Мы нежданно-негаданно вторглись в святая святых немецкой солдатчины. И смех, и грех.

Экипажем не решен вопрос, почему в такое время, в опасной обстановке действовало, причем безостановочно, на полную мощность, столь интимное немецкое предприятие. Обращаются за помощью, от вопросов уходить нельзя. Подсказываю, чтобы облегчить решение первостепенной важности задачи:

– Немцы не собирались оставлять Анапу ни сегодня, ни в ближайшие дни.

– Ага, мы виноваты, – смеется Шустеров.

Святкин наводчика подначивает:

– Здорово, Вася, воюешь с бабами. Что ни снаряд, то в цель.

– Пулеметы не цель? Им, сволочам распутным, следовало поддать жару. Что за свадьба во время войны, без огня, без музыки. Вот и послал огоньку. Они, шляндры, куражились с немчурой, а пулеметчики по нашим бойцам строчили. Ты видел, как пехотинец за бок схватился, нырнул в развалины. Наверное, ранили, сволочи.

– И бей по огневым точкам. На то у тебя панорама, чтобы целиться, куда надо. А ты по своим, такими дорогими боеприпасами. Артмастер Ковалевский говорил на занятиях, что каждый снаряд дороже коровы. Любым выстрелом надо бить по врагу, – допек Святкин Шустерова.

– Какие они свои? Жалею, что этим сукам семитаборным не послал вдогонку парочку шрапнельных.

– Так я и зарядил. Лейтенант такой команды не даст.

– Не дам. Нельзя, Вася, без разбора бить всех подряд. Женщины с тобой не воюют. Думаешь, они пришли в этот дом добровольно? Многих загнали насильно. Среди них есть действительно наши люди. Могут быть связанные с партизанами. Разбираться не нам с тобой, а органам власти, которая нынче будет восстановлена в полном объеме.

– Вразумел, Вася? – с чувством победителя говорит Святкин.

– Потом разберись. Будут клясться, божиться, что страдали день и ночь.

– Нет у тебя, Вася, гуманизма, – заключил заряжающий.

Тут уже Шустеров не сдержался, стал гопки:

– Гуманизм! Да ты знаешь, что это такое? Это война с фашизмом и его приспешниками. Убивать их – вот гуманизм. Делать это должен каждый человек там, где поставила война. Моя Полина опухала с голоду в холодном цеху на ленинградском заводе. Кобылы на пуховых постелях не имеют права позорить наших женщин. Что давеча говорил командир? Разрешаю лупить немцев всех подряд, ежели не поднимают «хенде хох». Прояви к ним гуманность, отведи два квадратных метра жизненного пространства в нашей земле. Кто пожалел врага, у того жена – вдова.

Святкин добавляет:

– Жирно будет, сколько земли пропадет. Посчитай, уложили их за два года войны. Миллиона три, может, четыре. Нет, не согласен, в общую яму, как зверей. Гитлер каждому солдату обещал по 40 гектаров нашей земли, славян в качестве рабов. А ты гуманизм, гуманизм.

Наверное, долго вели бы солдатики разговор, не обращая внимания ни на надрывный гул моторов, ни на лязг гусениц, ни на гул боя. Мне не до спора, смотрю в оба, вижу окраину Анапы, невдалеке передний край. Немец подтянул резервы, уперся, готовит, судя по всему, контратаку. По лощине, что за садом, сотни серых фигурок движутся к передку, передаю сведения на командный пункт, экипажу командую:

– Прекратить разговоры, – выждав несколько секунд, продолжаю: – В ложбине за садом отдельное дерево. Лево 300, прицел 16, осколочным, огонь!

– Цель понял, вижу. Огонь!

Разрыв снаряда оказался правее цели, делаю поправку:

– Лево 50, прицел 14, осколочным, огонь!

Еще три выстрела! Боевая жизнь экипажа вошла в свои рамки, так закончилась полемика по женскому вопросу, вставшему перед экипажем во всей наготе.

Не удается разорвать, распылить на куски передний край, немец не выдыхается, вовремя и умело затыкает бреши. Упорно, шаг за шагом, идем вперед, освобождая Кубань. Фронт живет своей жизнью, по законам военной науки, вернее, военных наук – советской и немецкой. Чему она служит? Как убить и как не быть убитым. Немцы пятятся, но не бегут, все по правилам.

В один из моментов боя, когда силы наши и гитлеровские выравнялись, ни мы их не спихнем, ни они нас не могут попятить, с улиц Анапы на машинах вырвался батальон мотопехоты. Как смерч, он почти моментально канул в бездонной пучине переднего края, автомобили ушли в укрытие, на месте высадки остались тыловые службы. Бойцы и офицеры свежие, хорошо экипированные, чувствуется, что это новые дивизии, армия наступления. Восхищаемся выучкой бойцов.

– Стой, подожди, Ефим! Юша-а, брат мой! – шумлю, показывая товарищам на старшину, среди других бойцов перебегающего путь от дороги в дом.

– Юша-а!

Не слышит, удаляется. Выпрыгиваю из самоходки, дважды стреляю из пистолета вверх, бегу к нему, старшина остановился, удивленно, настороженно смотрит в мою сторону. Поняв, что обращаются по-доброму, подходит. Нет, не он!

– Извините, обознался.

– Бывает, – говорит он, козырнув, удаляется.

Снова, в который раз, ошибаюсь. Как хочется увидеть родного брата, доброго, умного старшего наставника в жизни. В последнем письме из-под Сталинграда он писал: «Гнетет мысль, что не подготовлен к войне, никакой военной специальности, старшина роты – все, на что способен. Мы должны отстоять Сталинград».

В письмо вложена фотокарточка измученного, утомленного фронтовыми дорогами бойца. Карандашом другого цвета дописано: «Идем в наступление. Хотелось бы всех вас увидеть».

Как в воду канул, где ты, Ефим? Сколько пересмотрел красноармейских колонн, групп, одиночных бойцов. Выискивал среди тех, кто гордо шагал к фронту, одетых и обутых во все новенькое, с автоматами, с высоко поднятыми головами. Среди тех, кто, понурив головы, сгорбившись под тяжестью поражения, в исполосованных соленым потом грязных гимнастерках, шли в остатках разбитых частей в тыл на переформирование. Среди раненых, контуженных, больных. И даже среди тех, кто в одиночку перебегал линию фронта, выходили из потайных укрытий со страхом в глазах от пережитого, от неизвестного, как встретим их мы. Нет тебя, братка, нигде.

Другим на войне выпадала удача, судьба сталкивала с односельчанами и родственниками, мне не везло на встречи. На фронте шестеро братьев, две сестры, сколько земляков-хуторян! Где-то в казачьих кавалерийских соединениях двоюродные братья Иван, Георгий, Николай Дроновы, братеник по материнской линии Дмитрий Андропов, воспитанник-сирота Иван Топольсков (Ваняшка-маленький, как звали в отличие от Ваняшки-большого, старшего брата И.И. Дронова). В армию ушли добровольно несовершеннолетняя сестра Нарочка, двоюродная сестрица Катенька Быкадорова. Сколько родных сердец бьется рядом, а повстречаться никак не доводится!