И Бурсаков получал удовольствие, тем более что торопиться ему было некуда. Он ехал отдыхать, развлекаться и точно знал, что банька, шашлык и собственноручно приготовленное Петром Михайловичем термоядерное зелье, способное свалить с ног бешеного слона, никуда от него не денутся.

Но удовольствие удовольствием, а к вечеру, когда вдоль дороги замелькали памятные по прошлым визитам в эти края приметы, майор уже порядком устал. Жара, пыль и тряска сделали свое дело: Бурсаков чувствовал себя выжатым, как лимон, и не чаял поскорее загнать машину во двор, напиться ледяного домашнего кваса и в сопровождении радушного хозяина поспешить в жарко натопленную баню.

К поселку он подъехал на закате, не без труда протиснувшись, буквально протолкавшись сквозь инертную, неспешно переступающую сотнями копыт гущу возвращающегося с выпаса на вечернюю дойку коровьего стада. В салоне все еще стоял теплый, парной дух молока и навоза, закатные лучи золотили пыль на приборном щитке, протянувшиеся поперек дороги тени на глазах становились гуще, наливаясь холодноватой вечерней синевой. Провода вдоль улицы были густо обсижены отдыхающими после дневных трудов ласточками; где-то, спотыкаясь, пиликала неумелая гармонь, и пьяные голоса истерично, на все повышающихся тонах ругались матом.

Струп не обратил на эти вопли внимания, тем более что они почти сразу стихли. Люди везде одинаковы; посели их хоть в ад, хоть в рай, они все равно найдут, чем залить глаза и из-за чего поцапаться.

На первом же перекрестке он повернул направо, проехал двести метров по ухабистой немощеной улочке, где слонялись, ища, к кому бы прицепиться, тощие рослые дворняги, и остановился перед глухими железными воротами в высоком кирпичном заборе. Кирпич был красный, облицовочный, а ворота цветом подозрительно напоминали «Таврию» Струпа. Никакой загадки тут не было, машину и ворота действительно выкрасили одной и той же краской, которую Стеценко получил на складе для заставы, чтобы обновить скамейки, навесы над курилками и прочие нуждающиеся в покраске поверхности. Все получилось просто, буквально мимоходом: Струп приехал погостить, увидел, что два солдата красят ворота, и наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал, что было бы неплохо покрасить заодно и его тележку. А то в техпаспорте написано, что зеленая, а гаишники уже начинают сомневаться: где ж тут, говорят, зеленое, когда кругом одна ржавчина! Пошутил и забыл, не заметив, как хозяин мигнул своим бойцам, а когда вышел из бани, обнаружил, что выкрашенная малярной кистью, с приставшими там и сям ворсинками «Таврия» мирно подсыхает, почти неразличимая на фоне выкрашенных в тот же колер ворот…

Не глуша мотор, он посигналил, немного подождал и посигналил снова, мысленно коря хозяина за то, что так и не потрудился вывести за калитку обыкновенный электрический дверной звонок. И ведь не потому не потрудился, что ему это дорого или сложно, а просто такой он человек – деревенский, старой закваски, склонный к консерватизму и тугой на новшества. Это не значит, что он шарахается от автомобилей и не умеет пользоваться компьютером – ничего подобного! Умный, грамотный, но – раб привычки, устоявшегося уклада. Вот если бы сообразил провести звонок сразу, когда строился дом, сделал бы это непременно и без каких-либо проблем. Но сразу звонок не провели, Петр Михайлович привык, что его нет, его это нисколечко не напрягает, а раз так, к чему что-то менять? На что он нужен, этот звонок – чтоб деревенские ребятишки баловались?

Струп снова нажал на кнопку клаксона. В соседнем дворе опять зашлась бешеным лаем замолчавшая было собака, ей ответила другая, и скоро лай доносился из каждого двора. Даже слонявшиеся по улице бродячие псы, задрав к окрашенному в нежные закатные тона небу пыльные морды, хрипло гавкали – просто так, за компанию, без конкретного адреса. Струп понял, что экзерсисы с «бибикой» пора заканчивать, пока аборигены не накостыляли по шее. Хохлы в этом плане недалеко ушли от русских, только кровь у них горячее – южный народ, что тут еще скажешь! Облают последними словами, намнут бока, а потом расцелуют и предложат выпить за мир во всем мире. И не отпустят, пока не напоят до полусмерти и сами не упьются до точно такого же состояния. Душевные люди, что и говорить!

Он заглушил двигатель и выбрался из машины, гадая, что стряслось с дражайшим Петром Михайловичем. По телефону он сказал, что ждет, причем с нетерпением, а ворота открывать что-то не торопится. Срочный вызов на службу? Внезапный запой? Несчастный случай?

А вот этого не надо, строго сказал себе Струп. Хватит с меня несчастных случаев, я сюда не за этим приехал. Просто задремал человек, или телевизор у него там орет… Ба! Чемпионат Европы в разгаре, а я еще думаю, чем это мой Стеценко так занят, что ни хрена не слышит! Конечно, у него сейчас можно над ухом из пушки палить – не вздрогнет, не заметит даже. А жена, Галина Дмитриевна, или корову пошла встречать – Михалыч давно грозился купить, так, может, уже и купил, – либо у какой-нибудь соседки на кухне лясы точит под чаек с баранками. Скорее всего, так, только не под чаек, а под наливочку…

Подойдя, он попробовал калитку. Калитка была не заперта, и, толкнув ее, Струп оказался в мощеном цветной тротуарной плиткой дворе. Перед крыльцом пестрела цветами пышная, идеально ухоженная клумба – любимое детище Галины Дмитриевны. Крыльцо было высокое, с колоннами, которые подпирали нависающий над ним и с успехом заменяющий навес от дождя стеклянный эркер. Дом был выстроен из красного облицовочного кирпича; по меркам какой-нибудь Барвихи или ее местного эквивалента, киевской Конча-Заспы, более чем скромный, здесь, в глуши украинского Полесья, он выглядел настоящим дворцом. В тысячный раз констатировав, что от скромности Петр Михайлович точно не умрет, Струп направился к крыльцу.

Он шел, умело разыгрывая неуверенность, которую должен был, по идее, испытывать, впервые войдя во двор без приглашения, в отсутствие хозяев. Ему сто раз говорили, чтобы он чувствовал себя, как дома, но говорилось это, как правило, под хмельком, да и продолжение: не забывай, что ты в гостях, – подразумевалось всегда, а бывало, что и произносилось вслух. Даже в бане, голые, в чем мать родила, за бутылкой самогона они со Стеценко никогда не были на равных. Если сравнить здешнюю жизнь с игрой в казаки-разбойники, то Петр Михайлович выступал в роли казачьего атамана, а Струп был разбойник, причем далеко не самого высокого полета. Он был жилеткой, в которую Стеценко мог всплакнуть, резонатором, который эхом вторил каждому его слову. Это никогда не подчеркивалось, но это было, и даже в ходе самой задушевной беседы Струп никогда не забывал сдержанно, неназойливо лебезить перед Петром Михайловичем, показывая, что знает свое место и ценит доброе отношение к своей никчемной персоне. Он не считал это унизительным, потому что знал, что в действительности дело обстоит с точностью до наоборот, и с упоением оттачивал на Стеценко свое актерское мастерство. Что делать, если досталась такая роль? Это ведь, во-первых, временно, а во-вторых, значение имеет только глубинная суть. А то, что на поверхности – шелуха, мусор; ветер дунет – и где ты, кирпичный терем с хрустальным эркером, где вы, майорские погоны и пожертвования в фонд развития материально-технической базы? Нет их, улетели, развеялись дымом по ветру, сгинули без следа… И осталась одна только голая суть: сколько-то там томов уголовного дела и свидетельские показания старшего оперуполномоченного майора Бурсакова с фотографиями, видео– и аудиозаписями, неопровержимо уличающие подсудимого Стеценко в преступной деятельности.