В восемь вечера Аптекарю вручили повестку на 10 мая.

Дорога домой из Лефортово на улицу Винокурова казалась бесконечной. Москвичи уже во всю праздновали День Победы.

Маша и папа одиноко сидели за праздничным столом.

– Они хотели испортить тебе день рождения, – сказала Маша.

– Они не в силах сделать то, что делает время. – Илья попытался взять мажорную ноту. – Мне стукнуло сорок!

– Ты попал в передрягу, – сказал Яков.

– Это просто обычное интервью. Даже не стоит того чтобы его обсуждать. Как хорошо, что ты здесь!

– Вопрос закрыт?

– Завтра опять в Лефортово. Но ты не волнуйся.

На протяжении всех лет отказа Илья пытался скрыть от отца передряги алии. Через что ему приходилось проходить. Яков знал, что жизнь сына не была легкой, это был первый раз когда он действительно увидел ситуацию такой, какая она была.

– Когда ты подал заявление, моя единственная надежда была на то, что ты не уедешь слишком скоро, – сказал папа. – Я знал, как сильно буду по тебе скучать и ненавидел мысль о том, что увижу твой отъезд. Теперь у меня только одно желание: я хочу, чтобы ты уехал! Ради Бога – когда ты выпутаешься из всего этого? Ну, ладно, день рождения есть день рождения. Ле хаим!

– Очень оптимистический тост, папа. – улыбнулся впервые за день Илья.

Спустя час Маша и Илья уже мчались в такси к Даниилу Кац.

Когда они приехали к Кацам, они сразу увидели, что Даня истощен. Его держали в Лефортово почти до одиннадцати – и ни как свидетеля, а как подозреваемого. Допрос был на 6 часов дольше рабочего дня.

– Давайте выйдем, – сказал Даниил.

Его квартира, как и Аптекаря, прослушивалась. На улице Даниил рассказал им о тех мучительных 14 часах, которые он пережил. Следователь был украинцем, жестоким человеком, без церемоний и убеждений.

– Вас посадят по тому же делу, что и Щаранского, – сказал он Даниилу, стуча кулаком по столу, – И позвольте я вам кое-что скажу: вы думаете, что получите 2–3 года в лагере, а затем вас отпустят и вы уедете в Израиль? Не обманывайте себя. Такие люди как вы, не продерживаются больше года в лагере.

Он нападал на Даниила весь день и полночи. Не было ни дневного перерыва, ни момента свободы.

– Возможно, они пытаются терроризировать тебя, – сказал Илья, – они скоро отстанут.

Но сам не верил в то, что говорил. То, как обращались с Даней сильно отличалось от того, что получил Илья и наказание, которым ему угрожали было намного опасней, чем письма в Израиль, в подписании которых подозревался Илья. Письмо президенту Картеру было послано ему на инаугурацию, призывало его сделать свободной эмиграцию из СССР, обуславливало торговое благоприятствование с Советским Союзом. Письмо подписано отказниками и Даниил сочинил его.

Даниил, который чувствовал себя на допросе скверно, повторяя только «Я не помню». В конце концов, объявил, что отказывается давать показания. Следователь был напуган. Впервые он как-то среагировал на слова Каца.

– Вас могут посадить в тюрьму за отказ в даче свидетельских показаний.

– Я знаю. Но все равно отказываюсь.

– Подумайте об этом. Полагаю, что к завтра вы передумаете.

Он вручил Даниилу повестку на 9 утра следующего дня.

– Вот сволочи, – сказал Илья, – и себе испортили День победы и нам с тобой. Ну ладно, твой хохол-западенец, для него девятое мая не праздник, но мой-то мог бы подумать, что его отец с моим могли сражаться в одном окопе.

На следующее утро Илья вернулся в кабинет следователя.

Ожидание в два часа. Сегодня люди в коридоре похожи были на пчел. Жужжание. Жуть. Очень встревоженный улей.

У Ильи всегда способ избежать такое давление толпы. Сплести кокон одиночества в самой гуще толпы – легко: его нерешенные математические задачки, которые его поглощали, всегда с ним и он мог закрыться от окружающего его мира.

Но не на этот раз. Сбежать привычным маршрутом не получалось.

Следователь признал право Ильи каждый вопрос записать собственноручно и так же отвечать. Но вопросы приняли другой оборот. Теперь они касались только документов, которые могли подписать Щаранский и Аптекарь.

Лейтенант протянул письмо – поздравление народу Израиля с Рош-а-Шана.

– Конечно, здесь нет ничего компрометирующего или криминального, – настаивал следователь, – Я не вижу какой протест вы могли выражать тем, что вы были среди тех, кто посылал новогодние поздравления в Израиль. Что же тут такого важного? Знаете, я просто пытаюсь поправить ваше положение. Вы же осознаете, что получение вами визы на выезд зависит от нас. Я хочу, чтобы вы хотя бы сделали жест сотрудничества.

– Я не помню, чтобы я подписывал что-либо из того, что есть у вас. Кроме того, меня позвали сюда в качестве свидетеля – против меня не выдвинуто никаких обвинений, поэтому я не обязан отвечать на вопросы касающиеся меня. Что же до Щаранского, я не имею понятия. Я не знаю, что он подписывал, а что нет.

Допрос – это способ поддержки обвинения. Подтвердить даже самые невинные действия, значит снабдить прокурора оружием против обвиняемого или против тебя. С той минуты. Как ты пересечешь грань между свидетелем и лицом под следствием, – рассуждал Илья. – Роль следователя в том, чтобы заставить свидетеля пересечь эту границу любыми способами. Я должен был попытаться сопротивляться этому.

– Илья Яковлевич, – лейтенант снял очки и опустил голову, – вы значительно ухудшили свое положение такими показаниями.

И вдруг, Илья отключился от бледного очкарика. Вот он в новой школьной форме, а к нему наклоняется папа, пахнущий духами, а над ними высокое небо и играет оркестр.

Папа приехал, товарищ следователь. Такое бывает не каждый день.

Сходим – посмотрим синагогу, потом в гастроном на Горького – бутылку «Столичной», горячий хлеб и закусон, и отметим еще один раз его, Ильи, рождения. Если евреи отмечают каждую неделю субботу, то может он отпраздновать свой день рождения еще раз с папой, елки – моталки.

Он вздохнул аж до кишок и засмеялся просветленному небу.

С папой каждый день – рождение.

Когда жизнелюбивый мальчик растет среди недоделанных родителей, кто прикрутит к валенкам коньки? То-то и оно. Вытаскиваешь шнурки из дедовых ботинок, и пока он спит – суббота! – стальные лезвия на валенках, варежки, душегрейка – а что еще надо, чтобы прокатиться по первому льду?!

Лед в снежном пуху, а солнце в тумане. Толчок, рывок, коньки – в одну сторону, сам – в другую. Эх, шнурочки, старые шнурочки лопнули.

А для деда, кто собрался идти молиться в дом чернобыльского шойхета Янкеля, шнурочки незаменимы. Где они? Как идти без шнурков в этих спадающих ботинках? Ну, не будем о грустном.