прошла. Мы разговариваем о детстве, которое у нас прошло порознь, и о нашей общей матери. Складывается впечатление, что эта беседа будит в Шарлотте неприятные воспоминания. Приезжая маленькой девочкой в Хазенбергль, я становилась невольным свидетелем того, как рушится брак матери и Хагена. Шарлотта провела в этом доме все детство, наблюдая, как они ссорятся.

Замечаю, что беседа ее выматывает, и мне становится жаль сестру. Я бы с удовольствием встретилась с Шарлоттой снова, но не знаю, как она к этому отнесется. Не слишком ли много я ей задаю вопросов? Зачем рассказываю, как училась за границей и путешествовала, — о том, чего она была лишена? Мне не хочется делать ей больно.

Снова сержусь на мать. Почему она не уберегла Шарлотту? Но хватит уже злобы. Я хочу поговорить с матерью открыто, без предвзятости.

Мне бы хотелось наладить с ней отношения. Наши жизни параллельны друг другу, но, как бы то ни было, мы связаны. Я тоже несу на себе крест семейной тайны.

* * *

Дженнифер Тиге быстро поняла, что Амон Гёт был преступником. Моника потратила на это годы.

Самоубийство Рут Ирен в 1983 году изменило мнение Моники об отце. «До этого я была настроена против него. После смерти Ирен у меня вдруг появилось ощущение, что я должна встать на его защиту. А иначе кто бы это сделал? Мне хотелось в конце концов примириться с Амоном. Тогда Ирен обрела бы покой».

В 1994 году в кинотеатрах Германии начали показывать фильм «Список Шиндлера». Моника не смогла досмотреть его до конца. Всякий раз, когда Рэйф Файнс в роли Амона Гёта доставал оружие, Моника думала: «Хватит! Хватит уже!»

После похода в кино она три дня лежала в постели. Врач, которого вызвал муж, диагностировал нервный срыв.

Тогда Моника решила докопаться до истины. Она исследовала документы в архивах, несколько раз ездила в Краков и Освенцим. Встречалась с выжившими из Плашова. Она приходила на эти встречи, ощущая вину, стыд и неуверенность в себе. Иногда бывшие узники признавались, что в ее присутствии чувствовали скованность, некоторые даже не выдерживали и уходили, поскольку она внешне напоминала своего отца.

О преступлениях Амона Гёта Моника говорила: «Я верила, что все это правда, но жить с таким знанием не могла. Отца трижды вешали во время казни, мать покончила с собой, — я уже начала думать, что и меня ждет похожий финал».

Моника прошла своего рода публичную терапию, но не под руководством врача. Во время долгого, мучительного интервью режиссер-документалист Маттиас Кесслер не дал ей закрыться от злодеяний отца, а потом на основе разговора выпустил книгу, которую летом 2008 года нашла в библиотеке Гамбурга Дженнифер Тиге.

В 2006 году Моника Гёт встретилась с Хелен Розенцвейг, и об этом Джеймс Молл снял документальный фильм. Обе женщины плакали. Их беседа пронизана непониманием. Моника Гёт раз за разом повторяла фразы, которые ей внушали с детства. Она сказала, что Амон Гёт расстреливал евреев, только чтобы остановить передачу инфекционных заболеваний. Хелен Розенцвейг остолбенела. Она прервала Монику на полуслове и закричала: «Моника, да вы в своем уме? Замолчите немедленно!» Через два года, в 2008-м, Дженнифер Тиге нашла книгу о матери, и на следующий же день по немецкому телевидению впервые показали фильм «Наследство» с подзаголовком «Отец-убийца».

Под конец фильма Моника раскаивается. «Я больше не пыталась защищать Амона. Я молча сидела и слушала Хелен».

Только в сорокалетнем возрасте Моника окончила школу, потом сдала экзамен на знание латыни, выучила древнееврейский. Она любила еврейскую музыку и прочла множество трудов, посвященных Холокосту. Сейчас ей около 70 лет, и она все еще каждый день борется с призраками прошлого.

* * *

Через пару часов я увижу мать.

Пока еду, дрожу от напряжения. Так хочется, чтобы семейное проклятье рассеялось, чтобы наконец наступил мир.

Меня сопровождает Гётц, но на встрече его не будет, он подождет в гостинице. Мать тоже придет без мужа.

Нас будет только двое: мать и дочь.

На пути к баварскому городку на зеленых лугах то и дело мелькают стада овец.

Мы договорились встретиться в ресторане при гостинице, где мы с мужем сняли номер. Я устраиваюсь и жду. К назначенному времени она не приходит. Я не беспокоюсь. Использую это время, чтобы настроиться. Но потом все равно начинаю нервничать. Выхожу на улицу. И вот мать появляется. Говорит, что застряла в пробке. Радуюсь, что она все-таки пришла.

Когда мы виделись в кафе в центре Мюнхена, мне было двадцать. Всё не так, как на прошлой встрече: мать больше не кажется мне чужой. Я столько раз пересматривала фильм с ней.

Обсуждаем городок, в котором она живет, — безопасная тема для беседы. Мать внимательно на меня смотрит и говорит, что я похожа на Ирен. Манера одеваться та же: сумочка сочетается с обувью. Звучит как упрек.

Моника рассказывает о бабушке и часто упоминает Амона Гёта, словно со времени его комендантства прошла пара лет, словно бабушка покончила с собой только вчера. Мать говорит, что она живет с мертвецами.

В одном из интервью она обмолвилась, что чувствует себя предательницей, когда плохо отзывается об Амоне Гёте, поскольку Рут Ирен называла его главной любовью своей жизни. Но, оставаясь верной матери, Моника остается верной и Амону Гёту. Это рождает неразрешимый конфликт в ее душе.

Возможно, разница между матерью и мной (вторым и третьим поколением) заключается в том, что я намного свободнее в суждениях. Я с любовью вспоминаю бабушку и осуждаю ее отношения с Амоном Гётом.

Мне хочется встряхнуть мать за плечи и закричать: «Ты живешь здесь и сейчас! Поговори со мной! Хватит уже о родителях! Подумай о себе и обо мне! Смотри вперед, а не назад!»

Я прочла много книг о потомках нацистов. Как оказалось, судьба моей матери была вовсе не уникальной, а типичной для представителей второго поколения — для детей военных преступников. Большинство страдает из-за семейного наследия. У большинства развалились семьи.

Принимая это во внимание, я начинаю видеть ситуацию под другим углом. Мать отказалась от меня не потому, что со мной было что-то не так, а потому, что она сама с собой не могла справиться.

* * *

Конец эпохи нацизма стал также временем семейных драм.

Дети видных национал-социалистов разрывались между их восхвалением и безграничной ненавистью к ним, которая часто переходила в ненависть к себе. В основе этого чувства лежало