Шегаев молчал, подыскивая слова.

— Я вас спрашиваю!

— Такое было, да. Но ведь все по-другому. Я ведь не говорил, что участвовал в контрреволюционных сходках. Я говорил, что заходил к Игумнову. Это было. Случалось, к нему кто-то еще одновременно со мной заглядывал. Это тоже было. А никакой контрреволюционной деятельности не было. И я такого не подписывал. И про Крупченкова я не говорил, что знаю о его террористической деятельности. Самого Крупченкова — да, видел пару раз. Он интересный человек, философ. А что Крупченков террорист, так это я от вас узнал. И о деятельности его — тоже от вас.

— Ну вот, опять за рыбу деньги, — вздохнул Чередько, закуривая. — Давайте-ка без уверток. Климчук показал, что Крупченков, находясь в ссылке, разрабатывал планы террористических актов с целью свержения советской власти…

— Послушайте, гражданин следователь. Вы знаете, где Крупченков в ссылке был? В Каргаске! Это полтыщи верст к северу от Томска! Какие планы он в этой глухомани мог разрабатывать? Каргасок! На кого там нападать? На медведей?

Чередько тяжело смотрел на него.

— Видите, как получается, — сказал он, пыхая папиросой. — Чудеса. Как будто не вы у меня, а я у вас на допросе… В общем, мы про это говорить не будем. Только я что-то не пойму. Вы же признали, что в ваших философских обсуждениях часто всплывал разговор о власти. Признавали?

— Признавал, — согласился Шегаев. — Да. Но это был вопрос о власти в его мистическом аспекте.

Чередько весело хмыкнул, будто не веря своим ушам. Хоть Шегаев и не впервые ему это втолковывал.

— Вопрос о власти — это не вопрос о руководстве, не вопрос о начальстве. Это вечный вопрос, вопрос в отношении к вечности, — настаивал Шегаев. — Стремление к свободе изначально присуще человеку. Это его главное устремление. Человек несвободный — это вообще не человек. Он не может стать тем, кем должен быть, не имеет возможности реализовать свое предназначение…

— Красиво поешь, — с усмешкой похвалил следователь.

— Вы обвиняете людей в том, что они хотели бороться с властью, чтобы стать свободными от власти. А на самом деле они всего лишь хотели свободно думать. Иметь свободное мировоззрение. Не зависимое от того, как устроено государство! Поймите, государство — это всего лишь скорлупа. Жесткий каркас, кокон. Но ведь из кокона вылетает бабочка? Так и из кокона государства должна вылететь бабочка свободной личности!.. В чем же их преступление?

— Ну, понеслась душа в рай! Кокон!.. Это все, гражданин Шегаев, пустые рассуждения. А нам дело надо делать, — Чередько похлопал ладонью по листу, — ниточки ваши распутывать.

— Пустые? Что ж у вас все пустое-то? Я по совести говорю.

— По совести? — Чередько подался вперед. — Какая у тебя может быть совесть?

— Да почему же это вдруг у меня не может быть совести?!

— Потому что совесть — это государство! Власть наша справедливая — вот что такое совесть! А кто предал ее — тот изменник! Предатель! И должен нести наказание! Это ясно?!

Эхо звякнуло в голых стенах кабинета.

Шегаев молчал.

— Совесть!.. — осуждающе буркнул Чередько и покачал головой. — Тоже мне — совесть!..

Он постукал вставочкой по чернильнице, размышляя. Окунул перо и занес над бумагой. Поводил — и со вздохом отложил.

— Ну давайте так сделаем, гражданин Шегаев, — мирно предложил он. — Это все писать не будем. Это все интересно, конечно, но уж больно мудрено получится. Придется академиков на консультацию вызывать. — Хмыкнул. — А запишем просто. — Пожевал губами, снова взял перо, примеряясь. — Так запишем: часто поднимался вопрос о власти.

Шегаев молчал.

— А? Поднимался ведь?

— Больно широко звучит…

— Хорошо звучит! Правдиво! — настаивал следователь. — Ты только что сам сказал! Подпишешь?

— Часто поднимался вопрос о власти… — повторил Шегаев, проверяя сказанное на слух. — Хорошо. Это — подпишу.

* * *

— Вы знаете, Игорь, я тут одну забавную вещь обнаружил. Где ж это оно у меня?.. ага!..

Игумнов выхватил несколько исчерканных листков.

— Так, знаете, на досуге… развлекался кое-какой аналитикой. Но пришел к довольно неожиданным результатам. Это уже в физическом воплощении. К сожалению, весьма приблизительном.

Протянул две картонки.

Два ромба. В целом похожие друг на друга. Длина одинаковая, а ширина — нет: один раза в полтора шире другого.

— Как вам?

— Не знаю, — Шегаев пожал плечами. — Ромбики. А что?

Игумнов фыркнул.

— Из этих, как вы изволите выражаться, ромбиков складывается довольно специфическая мозаика, — сообщил он. — Непериодическая. Она не обладает трансляционной симметрией. Вы знаете, все мозаики устроены одинаково: узор повторяется с тем или иным периодом. Сдвинул ее на определенный шаг относительно самой себя — и она совпала. Ну, вообразите паркет — он всегда периодичен. А здесь иначе. Как ни двигай, ничего не получится.

Шегаев молчал, продолжая разглядывать фигуры и вдумываясь.

— Разве такое возможно?

— Представьте себе! — возмутился Игумнов.

И принялся растолковывать, что в непериодичности узора нет ничего удивительного, если оперировать большим количеством разных элементов. Ведь нас не удивляет, что художественные мозаики непериодичны, верно? Ну и в самом деле, о какой периодичности может идти речь, если художник выложил мозаичную картину грандиозного морского сражения или, того пуще, альковную сцену? Однако это именно тот случай, когда мозаика составлена из практически бесконечного множества разнообразных элементов: какой нужен камушек, такой художник и выберет, перед ним горы их насыпаны.

— А вот если количество элементов уменьшается… и, как в нашем случае, достигает двух!.. — Игумнов довольно хмыкнул. — Пожалуй, непериодичность такой мозаики — это нетривиальный результат.

— И это значит… — у Шегаева никак не получалось уложить в сознание то, что ему предъявил Илья Миронович. — Что же это значит?

— Это значит, что если мы понаделаем достаточное количество таких плиток, то сможем замостить ими всю вселенную. Но в процессе работы никогда не будем знать, где какой узор появится. Мы будем мостить и мостить, мостить и мостить — и, в каком-то смысле, нам придется делать это вслепую. Мы ничего не сможем заранее вычислить.

Игумнов усмехнулся.

— Вот такая простая штучка.

— Да, но…

— Между прочим, отношение диагоналей этих ромбов друг к другу есть отношение того самого золотого сечения — квадратный корень из пяти минус единица пополам. Помните, я говорил вам, что мир полон иррациональности — не в математическом, а в предметном, в вещном смысле. Я больше скажу: мир стоит на ней. — Илья Миронович на мгновение замер, подняв указательный палец и наморщив лоб — должно быть, пришла свежая мысль. — Кстати, вот отличный пример того, что математика — это и есть жизнь. Вы думаете, в природе нет подобной мозаики? — а я уверен, что мы о ней просто не знаем. Нашлась на бумаге — будет и в реальности.