– А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это навас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? – Такими словамивстретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе иприехавших домой к отцу.

Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжиемолодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы.Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще некасалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно,потупив глаза в землю.

– Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, –продолжал он, поворачивая их, – какие же длинные на вас свитки![1] Экие свитки!Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! япосмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.

– Не смейся, не смейся, батьку! – сказал наконец старший изних.

– Смотри ты, какой пышный![2] А отчего ж бы не смеяться?

– Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то,ей-богу, поколочу!

– Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька?.. – сказал ТарасБульба, отступивши с удивлением несколько шагов назад.

– Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.

– Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?

– Да уж на чем бы то ни было.

– Ну, давай на кулаки! – говорил Тарас Бульба, засучиврукава, – посмотрю я, что за человек ты в кулаке!

И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки,начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, тоотступая и оглядываясь, то вновь наступая.

– Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума!– говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшаяеще обнять ненаглядных детей своих. – Дети приехали домой, больше году их невидали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!

– Да он славно бьется! – говорил Бульба, остановившись. –Ей-богу, хорошо! – продолжал он, немного оправляясь, – так, хоть бы даже и непробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! – И отец ссыном стали целоваться. – Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил;никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревкависит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? – говорил он, обращаясь кмладшему, – что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?

– Вот еще что выдумал! – говорила мать, обнимавшая между теммладшего. – И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будтои до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя былодвадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить ипоесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!

– Э, да ты мазунчик, как я вижу! – говорил Бульба. – Неслушай, сынку, матери: она – баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Вашанежба – чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? вотваша матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все текнижки, буквари, и философия – все это ка зна що, я плевать на все это! – ЗдесьБульба пригнал в строку такое слово, которое даже не употребляется в печати. –А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот где наука такнаука! Там вам школа; там только наберетесь разуму.

– И всего только одну неделю быть им дома? – говорилажалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. – И погулять им,бедным, не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастсянаглядеться на них!

– Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возитьсяс бабами. Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как накуриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол все, что есть. Ненужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков;.[3] тащи нам всегобарана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумкамигорелки, не с изюмом и всякими вытребеньками,[4] а чистой, пенной горелки,чтобы играла и шипела как бешеная.

Бульба повел сыновей своих в светлицу, откуда проворновыбежали две красивые девки-прислужницы в червонных монистах, прибиравшие комнаты.Они, как видно, испугались приезда паничей, не любивших спускать никому, или жепросто хотели соблюсти свой женский обычай: вскрикнуть и броситься опрометью,увидевши мужчину, и потому долго закрываться от сильного стыда рукавом.Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки осталисьтолько в песнях да в народных домах, уже не поющихся более на Украйнебородатыми старцами-слепцами в сопровождении тихого треньканья бандуры, в видуобступившего народа; во вкусе того бранного, трудного времени, когда началисьразыгрываться схватки и битвы на Украйне за унию. Все было чисто, вымазаноцветной глиною. На стенах – сабли, нагайки, сетки для птиц, невода и ружья,хитро обделанный рог для пороху, золотая уздечка на коня и путы с серебрянымибляхами. Окна в светлице были маленькие, с круглыми тусклыми стеклами, какиевстречаются ныне только в старинных церквах, сквозь которые иначе нельзя былоглядеть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и дверей были красныеотводы. На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синегостекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской,турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи ичетвертые руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена. Берестовыескамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкаяпечь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, –все это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой наканикулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому,что не в обычае было позволять школярам ездить верхом. У них были толькодлинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший оружие. Бульбатолько при выпуске их послал им из табуна своего пару молодых жеребцов.

Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотникови весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаулДмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря:«Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили иБульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшейнауки для молодого человека, как Запорожская Сечь.