Лобанов оглянулся на декабристов. На четырех из них уже были надеты железа, на козлах как раз устраивался конногвардеец, лейтенант Тугай.

– К чему все это? – вымученно вздохнул Лобанов. – Вот к чему мне еще и бабий мятеж? Что с того изменится-то? Только силы потратят, а они им ой как надобны.

И вышел во двор вслед за станционным смотрителем.

Где-то через час все было кончено. Громкий, жутковатый перезвон зазвучал в сарае: каждое движение ноги – и оковы начинали свой поминальный перепев.

Дамы на постоялом дворе худо-бедно успокоились не без твердого вмешательства Лобанова. Они собрались у трех разбитых окошек и замерли в ожидании появления своих супругов, высоко подняв меховые воротнички шубок. Но пока что во дворе сновали одни только казаки.

Наконец, во двор согнали возки. На другом конце почтовой станции сгрудились сани жен мятежников, закутанные в теплые тулупы возницы тоже уже были готовы к спешному отъезду. Стоял ясный морозный денек; снег скрипел под ногами, словно битое стекло.

Фельдфебель Поздняков уже битый час со страшной бранью носился по двору в поисках пропавшего бог весть где солдата Ефима. Но никто его не видел. Стоял себе подлец на часах, а назад не вернулся. Как сгинул. Впрочем, Ефим в охотку прикладывался к горячительным напиткам, так что все как один были уверены в том, что негодяй спит себе где-нибудь мертвецким сном, зарывшись в прошлогоднюю солому.

– Или же в бега подался! – прорычал Поздняков. – Дурачина, ведь поймают да вздернут без разговоров, как пить дать, вздернут!

Створки ворот сарайных медленно распахнулись. Казаки схватились за сабли.

– Выходят! – раздался восклик из женской толпы. – Наши мужья выходят!

Сначала, впрочем, показался полковник Лобанов. Прохромал по забитой санями площади. Денщик набросил на него теплую, подбитую мехом шинель и подал треуголку. Потом из сарая вышли несколько солдат и встали слева и справа от ворот.

– Что все это значит? – шепотом спросила Ниночка у княгини Трубецкой. Ее худенькое личико раскраснелось от волнения и напряжения: ведь каких-то полчаса назад она вместе с двумя женщинами пыталась выбить двери постоялого двора тяжелым обеденным столом.

– Парад в преисподней! – Трубецкая прижалась лбом к заледенелой оконной раме. – А ведь я это предчувствовала, Нина Павловна. Случайно я видела однажды, как этапируют заключенных в Сибирь. Я проезжала тогда мимо. Они шли по четверо в одной связке, бесконечный такой обоз. А на ногах у них… – У княгини вдруг сорвался голос, она махнула рукой в окно и заплакала. – Смотрите сами!

Пронзительный, за душу хватающий вой раздался из толпы.

Появились осужденные. Но еще до того, как они их увидели, они услышали ужасный звон цепей. Поддерживая друг друга, декабристы выходили из сарая, волочились по снегу цепи. Словно люди, отвыкшие от яркого света дня, они щурились, вертели головами по сторонам, глядели на жен и, казалось, не узнавали их.

Муравьев прижимал железа к груди. Он понял, что так куда лучше передвигаться, чем когда кандалы всей тяжестью тянут к земле. Но тогда уставали руки, когда же цепи обледенеют на трескучем морозце, холод будет обжигать ладони, словно огнем.

Страдальцы молча брели к широким саням, с трудом залезали в них. Несколько солдат помогали им, поддерживали цепи, подсаживали, как могли.

– О, Господи, почему ж ты дозволил такое! – простонала Ниночка. Она дрожала все телом. – Пощади их, Господи, пощади…

– Господь Бог давно позабыл о Сибири, – зло отозвалась Трубецкая. – И вообще, на помощь надейся, а сам не плошай.

Они смотрели, как их мужья забираются в сани, натягивают на себя одеяла. Борис искал глазами Ниночку. Увидев ее у окна, вскинул руку, помахал почти счастливо. Из конюшен выехали тяжело груженные сани с провиантом. Было и так уж понятно, что на почтовой станции этап оставаться не будет, да скоро и не будет их, этих самых почтовых станций. Полковник Лобанов попрощался со смотрителем Алексеем, посоветовав тому на прощанье сообщить начальству своему об уроне, что причинили женщины во время постоя. Казаки уже сидели на конях.

Увязая в снегу, Лобанов подошел к окну, у которого замерли Трубецкая и Нина.

– Не проклинайте меня, сударыни, – сказал он, криво усмехаясь. – Я лишь выполняю свой долг. Меня никто не спрашивает, что я думаю, что я чувствую. А еще мой долг сказать вам, что на четыре сотни верст с гаком почтовых станций больше не будет. Провианта у меня хватит только на этап. Даже солдатам и то придется потуже затянуть пояса. Вашего появления, милые мои дамы, никто среди нас не ожидал.

– Да уж не пропадем, – гордо вскинулась Ниночка. – Я стреляю ничуть не хуже ваших солдат.

– Ну, если воздух расстреливать собрались, сыты не будете, – Лобанов отсалютовал дамам, бросил на них еще один долгий взгляд и подумал: «На сколько ж хватит их мужества? Сколько из них доберется до Читы, этой столицы каторжан в Южной Сибири?».

Он взобрался в сани, закутался в теплый меховой полог. Казаки построились, сани с солдатами уже давно ждали за воротами. К крыльцу подтянулись возки жен декабрьских мятежников.

– Колонна, марш! – крикнул Лобанов.

Сани легко заскользили по снегу. Смотритель стянул с головы треух, низко поклонился и крикнул вдогонку:

– Храни вас Господь! Возвращайтесь!

– Сколько у нас еще провианта? – спросила Трубецкая.

– Если будем экономить, то на четыре дня хватит, – вздохнула Ниночка.

– Верно ли, что вы можете стрелять?

– Я была на всех охотах вместе с моим отцом, – Ниночка, не отрываясь, смотрела на облако снега, поднятое этапом. «Борюшка, – думала она нежно. – Мы еще покорим Сибирь!»

– Мы должны помнить о том, – задумалась Трубецкая, – что в Сибирь пропустят только нас, женщин, а вот слуг вполне могут вернуть по домам.

– Ну, так сами с лошадьми управимся.

– Ни одну из нас этому не учили.

– Вот и научимся! – Ниночка запахнула шубку. – Княгиня, времени у нас много, вся земля открыта перед нами, научимся уж обращаться с поводьями да кнутом. В общем, так, садимся на облучок рядом с возницами. До Урала управлять санями как-нибудь научимся.

Пять дней пробирались они по снежным завалам на трескучем морозе. Пять ночей без передыху провели в санях, зарывшись в солому и замотавшись в одеяла. Пять одиноких дней и ночей на земле, вымершей под белой снежной периной. Ни деревни на пути, ни одинокого домишки, ни зверя, ни человека – только одичавшие дали, молчащие скорбно леса, скалы и дорога, дорога, дорога без начала и конца, ведущая в Сибирь. В девственные земли, по зиме превращающиеся в бездонную белую могилу, весной, когда Обь и Иртыш выходят из берегов – в водную пустыню, летом – в кипящую, скворчащую сковородку, а по осени же – в ночной горшок в предутренний час… Все здесь чрезмерно, все выходит за грани очевидного, все непостижимо в своей красоте и отчужденной враждебности.