— Мы полагаем, что такими качествами обладает товарищ Лапин.

И тут же решение было принято.

В 1973 году бывшего министра сельского хозяйства Владимира Владимировича Мацкевича назначили послом в Чехословакию. Мацкевич поехал на Смоленскую площадь в Министерство иностранных дел. В 4-м европейском отделе зашел познакомиться с Борисом Покладом, который отвечал за Чехословакию.

«Мацкевич, — вспоминал Поклад, — рассказал о себе, где он работал, о своем хобби — охоте. С удовольствием и довольно долго перечислял награды, которые получил на этом поприще. Сказал, что совсем недавно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата сельскохозяйственных наук. Причем на заседании ученого совета было высказано мнение, что представленная диссертация отвечает требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям».

— Поэтому, — небрежно сказал Мацкевич, — с отъездом в Прагу я повременю. Сначала надо защитить докторскую диссертацию, а потом уже ехать.

Через некоторое время Мацкевич заглянул в министерство уже будучи доктором наук. Новому послу рекомендовали советником-посланником дипломата, который ему, что называется, не глянулся. Но его родственником был Петр Андреевич Абрасимов, заведующий отделом ЦК КПСС по работе с загранкадрами и по выездам. Абрасимов был человеком высокомерным и недалеким, но с большим опытом и связями, посему чувствовал себя уверенно.

Борис Поклад сказал Мацкевичу, что в таком случае вопрос можно считать решенным. Владимир Владимирович тут же возразил, заметив, что это обстоятельство его не смущает, он зайдет к Громыко и все уладит. Так и случилось. Несколько дипломатов сменили место работы, чтобы Мацкевич избавился от работника, который ему не нравился.

Но и новый советник-посланник не пришелся ему по душе. От него посол избавился иным способом. Поклада попросили позвонить Юрию Владимировичу Андропову. Председатель КГБ сказал, что резидент в Праге докладывает и уже не в первый раз, что у советника-посланника крайне плохие отношения с руководством компартии Чехословакии… Чехословацкие друзья очень жалуются на него…

— Ну, что будем делать? — спросил Андропов. И как бы рассуждая и советуясь, сказал: — Мне кажется, надо снять напряжение. Дальше терпеть это нельзя. Будем отзывать…

Борис Поклад обещал доложить заместителю министра, курирующему этот регион, но вопрос был уже решен.

Когда Мацкевичу исполнилось шестьдесят девять лет, его назначили послом в Австралию. Это была обычная ротация дипломатических кадров. Причем кадровики на Смоленской площади думали, что доставят Владимиру Владимировичу удовольствие: страна симпатичная, а работы значительно меньше, чем в Чехословакии. Не угадали. Мацкевич сказал Покладу, что жена больна и ехать в Австралию не может, да и вообще он хочет в семьдесят лет выйти на пенсию.

— Но ведь, наверное, уже есть решение политбюро ЦК о вашем назначении! — воскликнул дисциплинированный Поклад. — Теперь уже ничего не поделаешь.

— Решение-то есть, но его можно изменить, — спокойно заметил Мацкевич. — Надо самому определиться.

Он соединился по вертушке с Константином Устинови-чем Черненко, тогдашним членом политбюро и секретарем ЦК КПСС и, говоря с ним на «ты», попросился на прием. Тот сразу же ответил: «Приезжай». Вернувшись из ЦК, Владимир Владимирович с радостью сообщил, что вопрос решен: в Австралию он не поедет, поработает еще год в Праге и спокойно уйдет на пенсию. Такого в Министерстве иностранных дел не видывали. Для карьерных дипломатов решение политбюро было законом. Выяснилось, что ради близкого к Леониду Ильичу человека и закон можно отменить…

С дипломатами, которых привечал генеральный секретарь, Громыко приходилось непросто. Валентин Фалин описывает в воспоминаниях необычную сцену в кабинете Брежнева. Присутствовали Громыко и референт генерального секретаря по международным делам Евгений Матвеевич Самотейкин. Фалин обратился к Брежневу:

— Не знаю, дошла ли до вас, Леонид Ильич, моя телеграмма по итогам беседы с канцлером на прошедшей неделе. Брандт приглашал меня к себе, чтобы, по сути, заявить протест…

— Какая телеграмма? От какого числа? — Брежнев повернулся к Громыко: — Андрей, почему мне не доложили?

Громыко, метнув в сторону Фалина сердитый взгляд, произнес:

— Леонид, я тебе излагал ее содержание по телефону.

Не обращая внимания на министра, Фалин пересказал свой разговор с канцлером ФРГ Вилли Брандтом, который не без оснований упрекал советскую дипломатию в неискренности.

Громыко перебил своего посла:

— По-вашему, только западные немцы говорят правду?

Фалин обратился к генеральному секретарю:

— Леонид Ильич, разрешите мне закончить доклад, затем я буду готов ответить на вопросы, которые есть у Андрея Андреевича.

Это был прямой вызов, к такому Громыко не привык. Министр, по словам самого Фалина, потемнел лицом, сложил лежавшие перед ним бумаги, подошел к генеральному секретарю:

— Леонид, ты знаешь, у меня встреча. Я позже тебе позвоню.

После этого разговора референт генсека Самотейкин по-дружески сказал Фалину:

— На Леонида Ильича произвело впечатление, что ты не дрогнул перед Громыко. Вместе с тем он обеспокоен, во что этот инцидент тебе обойдется.

Но министр не стал мстить послу за очевидное унижение, что в общем свидетельствует в пользу Громыко. Он умел переступать через свои чувства и эмоции. Более того, когда однажды Брежнев был недоволен действиями Фалина и чуть было не отстранил его от работы, Громыко принял гнев на себя, хотя вполне мог бы и подлить масла в огонь.

«Министр, надо ему отдать должное, умел ругаться самым обидным образом, — вспоминал Юлий Квицинский. — Однажды он довел меня почти до слез, объявив ошибочной и неприемлемой формулировку преамбулы соглашения, хотя сам утвердил эту формулировку, но теперь забыл об этом. Я молча встал и вышел из кабинета министра. Через некоторое время мне сказали, что министр вызывает меня вновь. Я попросил передать, что не пойду и прошу меня от дальнейшего участия в переговорах освободить. Тогда пришел старший помощник В.Г. Макаров, который уговорил меня не делать глупостей. Когда я вернулся, министр встретил меня ворчанием, из которого можно было разобрать такие слова, как «не работник, а красная девица», «слова ему нельзя сказать». Но браниться перестал».

Он устраивал разносы за мелкие ошибки. Но вспышки гнева были непродолжительными и часто не влияли на отношение к сотруднику. Нагрубив, иногда на следующий день извинялся. Все большие советские начальники были взбалмошны, но Громыко все-таки не часто давал себе волю и — главное — не был мстителен и злопамятен. Не унижал и не топтал своих подчиненных.

Он, может быть, был единственным членом политбюро, который ценил и уважал талантливых и образованных людей. Брежневу тоже нравились некоторые интеллектуалы, но чисто утилитарно — они ему писали речи и книги. А Громыко таких людей продвигал и по служебной лестнице.