Сидор пнул ногой в живот. Сильно, с небольшого замаха. Сильный мужик Сидор, ничего не скажешь. Мельнику по-другому и никак. Поди, потаскай на плече мешки в несколько пудов, да поменяй с парой-тройкой рабочих жернова. Поневоле обрастешь мускулами, не больно и напряжешься, а удар гвоздит, как молотком.

Да и сапоги у него хорошие. Городского пошива сапоги. Стачал какой-то мастер на беду, подбил стальными подковками выгнутые твердые мыски. Только и мелькнула начищенная не по-деревенски кожа, да впечаталась прямо в подреберье, заодно зацепив и желудок.

Пришлось, как низкой скотине-пьянице, корчиться, извергнув остатки давешнего обеда. И вышло же так, что даже это снова заставило Сидора и остальных пустить в ход руки-ноги. Отбитые внутренности извергли совсем ненужное, что спешно схватил и глотал точно когда выбивали входную дверь.

Милый тоненький мизинчик, украшенный дешевеньким колечком. Так себе колечко-то, латунь начищенная и кусочек полированного непрозрачного голубого стеклышка. Купленное, наверное не иначе как на ярмарке, если не коробейника, забредшего в село. Нравилось оно девчушке той, Пелагеюшке, так некстати вышедшей на удаленную полянку. Жаль было ему… ох и жаль. Но себя-то жалел больше. Да только вот, как на грех, сам виноват в последующем. Ибо не стоило гордыню и ненужные знания демонстрировать попу. Ведь, как пропала девчоночка, на него сразу и показал… А тут мизинчик этот. С колечком.

Сельчане хрипели красными потными лицами, толкались вокруг, мельтеша и мешаясь друг другу. И хорошо, и хорошо, удары долетали через один. А если бы нет… Били жестоко, но не до смерти. Вымещали свои злобу, жажду мести и… страх.

А как же без него, когда, выломав дверь и ворвавшись, учинили поиски. Искали Пелагею, а нашли…

Дом этот не сдавался и не продавался. Переходил по наследству, подчас вызывая ощущение того, что сам отыскивал нового хозяина. Выстроенный на земле, подаренной милостивой и жуткой Анной Иоанновной первому владельцу, дом обходили стороной. Хоть и стоял тот на удобной тропке, ведущей к грибным борам и полянам с таким обилием ягоды, что день собирай, не оберешь. Но все в селе знали – нечистое место, нехорошее.

Отличалось строение от прочих в округе, что на несколько верст, также, как дончак отставного поручика Ужгородского пехотного, Станислава Вячеславовича Вольскова, от обычных местных меринов. Тяжелое, темного кирпича, с красной черепицей, уложенной острыми ребрами и с совершенной уж невидалью, каминной трубой. Смотрело на всех, по глупости или случайности заплутавших к нему, узкими вестфальскими окнами. Высилось на три-четыре аршина лишь не ровняясь с маковкой храма. Оригинальный попался первый владелец, ничего не скажешь. А уж как умудрился притащить сюда каменщиков-немчинов, так совершенно непонятно.

Внутри дом баловал гостей привычным, обыденно-наскучившим. Ничем не отличался, чего уж, от многих небогатых дворянских домов по всей империи. Так оно и задумывалось, видимо. Если бы не подвал…

Подвал выбирал следующих хозяев, когда душа умершего покидала темную опасную домину, высившуюся на холме у села. И даже если сам хозяин считал иначе… то лишь ошибался.

Закопченные балки крепко держали свод, высокий, выгибающийся полукругом. Выжженное пятно у дальней стены несло въевшейся гарью и паленой кожей, мясом и волосами. На вмурованных крюках висели старые орудия из черного, покрытого вязью древних рун, железа. С навеки впитавшимися в них запахами крови, боли и страданий.

Но никто из хозяев не тешил здесь свою плоть болью чужой, как новомодная страсть, поименованная от французского маркизишки де Сада. Нет-нет, подвал служил одной цели. Или одному господину. Чей звериный лик, потемневший от времени, смотрел раскосыми яростными глазами с дальней стены. Дьявол взирал на творящееся в его честь, подсвеченный никогда не гаснувшими багровыми колдовскими лампадами, когда-то выкраденными из собора в славном Владимире.

И вступив в законное наследство сам он, новый хозяин, поперву наведывался сюда не часто. Живя посреди последних двадцати пяти лет девятнадцатого века искать жертв несравненно сложнее. Нет, если говорить о городе, то конечно. Брошенные уличные сорванцы, гулящие, пьянь, бродяжки, редкие и пугливые педерасты, их город поставлял исправно. А здесь, среди вековых лесов, малинников, соловьев и кукушьего гука, где каждый знает в лицо и наперечет всех соседей в своей и трех соседских волостях… Несравнимо сложнее. Но он справлялся, каждую особую ночь приезжал, подпитывал старый колдовской дом кровью, криками, болью.

Растекаясь по желобкам, выбитым в камне, огромной плите, вросшей в холм и ставшей фундаментом, алое и багровое несли обновление. Напитывали черный дом силой и крепостью, возвращавшимися к каждому из хозяев удачей, силой и куда как долгими годами жизни.

Вчера, когда в день перед Бельтайном, он тащил повязанного по рукам-ногам найденного на станции оборванца, навстречу вышла Пелагея. Замерла, прижав тонкую розовую ладошку ко рту, вытаращила огромные глаза-незабудки и… и молчала. Глупая девчонка.

Тяжелый шар для модной английской забавы лаунж-тенниса, набитый песком, отлично справлялся если ударить им по затылку. Обернув для начала в плотный кусок мешковины. Но и бросить его удалось крайне выгодно. Кинувшуюся в кусты девчушку он сбил сразу, погрузив в глубокий обморок. Уж что-что, а это ему, дипломированному врачу, стало ясно сразу же. Надо же, как повезло, кинулась в голову дерзкая мысль. Она же, зазнайка, заставила притащить Пелагею в дом. Оборванец нашел свой конец именно там, где надлежало оказаться паршивке, решившей сходить по землянику. В омуте за бором. Нет бы ему, возомнившему себя кем-то хитроумным, сбросить на дно ее, предварительно еще раз ударив по голове, чтобы не пришла в себя от студеной воды. Зазнался, притащил в подвал. И не удержался…

Тягучую страсть к человеческой плоти и крови подавить удавалось не всегда. Расплата ли то была за совершенные грешные дела, либо помутился рассудком, то неизвестно. Утаить останки погибшей, подвешенные на крючья подвала не вышло. Ведомые яростью сельские мужики отыскали с помощью смычка легавых, принадлежавших зажиточному Фролу, потайную дверь. Вынесли ее, вломившись гурьбой и выскочили назад, крестясь и высвобождая нутро от недавно съеденного. Некоторые плакали, взывая к своему жалкому Господу.

Потом его били, сильно и не жалея. Но не до смерти. И тут случился чертов мизинчик, что желал засушить и сохранить на будущее, держа в спирту и изредка любуясь.

– Стой, мужики! – Фрол, надвинув по глаза картуз с лакированным козырьком, сплюнул. – Негоже так. Надо отца Савватия дождаться…

– Не нада! – рубанул староста, Карп Кузьмич, затягивая веревку на шее доктора. – Не стоит ему мараться. На осине вздернем и вся недолга. Так, мужики?

Мужики рокотали вокруг, придерживая баб. Черно-багровое лицо доктора тянуло к себе, заставляло вцепиться пальцами, выгнутыми когтями, рвать зверя, изничтожившего невинную дитятку, раздирать его в клочья. Мужики не пускали, не желали женам, сватьям и сестрам брать такой грех на душу.