мука собственной точки зрения и собственного заблуждения сооружает роскошное обиталище тягот, ибо если бы он знал, кто я, как знаете вы, ему было бы, как вам сейчас за стаканом этого восхитительного вина, возможно, намного легче. Человек очень хорошо знает, насколько тяжела его ноша и когда треснет хребет. Сам себе человек – самый честный судья.

– Я не знаю, печален свет или зол, меня это не занимает, ибо чужое страдание мне скучно и оставляет меня равнодушным. Знаете, кто это сказал? – спросил Александр Тиганич.

– Я слышал эти слова от одного португальца, который любил океан и часто сидел на песчаном пляже у Эшторила, погрузив ноги в песок. Он был писателем. Поэтом – и добавлял к этой мысли: если они не плачут и не вопят, что раздражает меня и мешает мне, я и плечами не пожму – так глубоко и тяжко мое презрение к ним – и к их страданию. Неприятный человек, можно было бы сказать после этого, однако нет, то была искренняя и неиспорченная душа, – ответил Трисмегистос.

– Это сказал мой предок, Георгий Диганити, – сказал Тиганич.

– Так странно, приятель, что тождественная мудрость может найтись в уме продувного мошенника и отыскаться в бумагах философа и литератора. Хотя, может быть, это вовсе не чудо. Преступность должна быть под рукой науки, на шаг впереди закона, ибо ее сохранение зависит от творческого ума, фантазии, знания математики и готовности измыслить преступное новшество. Она гонит вперед…

– Она – зло этого мира. Преступность, может быть, дорогой мой приятель, направляет вперед, но направление это ложно. Разве не лучше было бы, если бы его вообще не было, если бы ни у кого не было потребности выдумывать способ, как противопоставить себя неподобающему поведению, – разве не были бы люди тогда сосредоточены на здоровье, искусстве, долголетии, красоте… Сколько золота потрачено на опустошенные земли. Драгоценных камней на разрушенные города. Денег на кровь. Разве победитель заслуживает вечности? – промолвил Тиганич.

Никос Евангелос Трисмегистос посмотрел на него. Опытный вестник встречал немного таких смиренных и мудрых людей в неприятные минуты. Честных перед собой. Настоящих перед историей. Пытливых в определении заблуждений. И добра, и зла. Евангелос Трисмегистос, впрочем, обычно разговаривал с заносчивыми правителями и нетерпеливыми мятежниками. Кровожадными. Трусливыми. Убогими в шелках.

«Может быть, потому этот человек заслужил внимание вышних сил», – подумал Трисмегистос.

И прежде чем он успел что-то сказать, его собеседник продолжил:

– Мой предок Георгий Тиган обманул Дьердя Дожу. Предал вождя крестьянского восстания и вместе с его соратником Радославом Челником перешел на сторону князя Ивана Заполи. В битве под Тимишоарой он сыграл ключевую роль, показав Петру Петровичу и его коннице, где ударить, в каком месте войско повстанцев слабее всего.

Георгий Диганити из интереса и из-за дурной репутации сменил имя и веру, а был он, господин, тоже мошенник, сладкоречивый обманщик и женский угодник. Много наивных душ за царские дукаты привел он в грязные равнины земли меж реками. Три года он непрестанно путешествовал. Отправлялся из Страсбурга или Вердена, мрачных городов в Эльзасе и Лотарингии, через Мюнхен и Эмону, следовал дальше по зеленым полям вдоль реки Дравы, а дальше по грязи междумурских лесов и бескрайним лугам славонским, переправлялся через Дунай и часто вышедшую из берегов Тису и приезжал в Банат. Он водил караваны, платил пришельцам золотом, раздавал участки, деревянные дома и неустроенные хутора, потом уезжал в Вену, в теплые, опрятные царские канцелярии, в которых переселение народов было выдумано и устроено как важный государственный план. В царствующей Вене ему из государственной казны платили деньги за службу монархии, а он, довольный и богатый, из этого дивного города отправлялся в поисках новых наивных жертв zuckerwasser рассказов о новой жизни в благородной земле паннонской.

Однажды Тиганити убедил жену кузнеца из Остхауса пуститься с мужем в далекий и неизвестный путь.

У Штефана и Эммануелы Гойгнер не было детей, они едва сводили концы с концами, работая в небольшой кузне, под натиском долгов и конкуренции в городе и окрестных местах. Обещание, что, когда они прибудут в «прекрасный и благородный Банат, где есть имение, чей край неохватен взгляду», Тиганити возьмет Эммануелу в жены, было достаточной гарантией для наивной женщины. Кузнецу Тиганити сразу дал двадцать дукатов и царскую грамоту, которая подтверждала владение кузницей в имении у Валканя. В ту же ночь Эммануела вошла в мастерскую, пока Штефан спал в комнате на втором этаже. Кузнец был доволен предложением Диганити и изнурен изготовлением подков, которые в те дни в Эльзасе расходились как хлеб и соль. Ночь была холодна, но непогашенный огонь еще оставлял приятное тепло в мастерской.

Февраль в Альпах – не приятный месяц. Тиганити лежал на распростертой медвежьей шкуре (он много раз рассказывал, что опасная зверина напала на него на горе Медведнице у города Аграма и что он перехитрил разбесившуюся самку так, что отсек у себя мочку уха и положил между двумя скалами, где и застряла голодная неуклюжая медведица, привлеченная кровью. Он убил медведицу ножом, длинным и тонким, который хранил в кожаном футляре с металлическими вставками по краям. Ледяную ночь на горе он провел в утробе мертвого животного, а наутро стер кровь снегом. Потом он снял с медведя шкуру, которая с тех пор защищала его в пути от холода, а звериные когти – от всякого другого зла). Не знаю, рассказал ли он эту историю и жене несчастного кузнеца, но когда она пришла к Георгию, тот был уже полностью наг и готов.

Эммануела, не колеблясь, подняла длинную ночную сорочку из грубого полотна и отважно села на престол. Груди, крупные и белые, которые выбились из широкого выреза, Георгий Диганити сразу начал целовать и покусывать. Мороз за стенами ломал деревья. Луна стояла желтая, словно дукат. Жена кузнеца тихо стонала, покачиваясь, легко, терпеливо, словно плыла по волнам теплого моря. Диганити, как рассказывали, был одарен природой как мужчина и искусен как любовник, готовый отложить собственный миг наслаждения и продлить удовольствие женщины. Эммануела Гойгнер проходила с ним сквозь огненные обручи, ледяной дождь и водопады страсти. Она умирала и снова оживала с каждым его движением. Эта игра продолжалась всю ночь, и было в самом деле неожиданностью, когда Эммануела – внезапно, словно пробужденная песнью петухов в миг, в который Диганити с тяжелым вздохом падающего от усталости зверя оставлял свое семя в ее глубине – поднялась с его тела, быстро и легко, словно ничего не произошло в ту февральскую ночь, холодную настолько, что вместе ночевали