На следующий день передавали друг другу солдаты, что Игнатов Федор очнулся в медсанбате и рассказал, что его ранило 6 июля в голову, когда батальон отходил назад. Он, очнувшись ненадолго, догадался, что кругом немцы… Рядом догорал танк, который он же сам зажег бутылкой, решил заползти под этот танк и больше не помнит ничего… Я был рад, что человек остался жить, хотелось мне сбегать в медсанбат, чтоб с ним вместе порадоваться его чудесному спасению, но это было нереально…

* * *

Середина июля 1943 года. Рано утром мы увидели на немецкой стороне на пшеничном поле странное и загадочное зрелище. Все поле было занято ровными рядами одинаковых куч, составленных из настоящих связанных снопов. Пока мы удивлялись и не понимали, зачем надо было немцам ночью скосить пшеницу, связать ее в снопы и составить в кучи, немцы из своей артиллерии начали обстреливать нейтральную зону. Снаряды при ударе о землю разбивались, выделяя густой белый дым. Мы очень перепугались, решив, что это немцы начали применять отравляющие газы. Ветер сносил дым вдоль фронта, но мог в любой момент повернуть и на нас! Противогазы мы побросали давно, и у многих на боку болтались только сумки от них, набитые гранатами и патронами. Что делать? Где взять противогаз? Зачем я, дурак, бросил! Ну вот теперь получай за свою дурость и не реви…

Сидим. Глядим. А снаряды все гуще и гуще о землю — бух! бух! — и дымят, и дымят… Вот уже ничего не видать нам, что делается на стороне фрицев. Только на слух поняли мы, что идут под дымовой завесой фашистские танки. Ну, слава аллаху, пусть будут лучше танки, чем отравляющие газы… Когда дым немного рассеялся, пшеничных снопов мы не увидели. Немецкий танк, преодолевая нашу траншею, выстрелом из своей пушки над нашими головами куда-то вперед оглушил нас с резкой болью в перепонках ушей. Мы, несколько человек, от газово-воздушного удара свалились в общую кучу. Этот танк ушел в глубь нашей обороны, а за ним пронеслись еще несколько танков, обваливая борта нашей траншеи, и мы едва выбрались из-под земли и, вооружившись бутылками и гранатами, приступили к своим обязанностям — их уничтожать! Немного погодя у меня «отложило» в ушах с какими-то щелчками, и я обрадовался, вновь услышав страшный и остервенелый грохот и рев моторов.

Кроме всего, мы от дыма горящих танков и танкистов задыхаемся от едкого запаха, от которого многие впадали в обморочное состояние. В общем адском гуле и грохоте мы не могли определить, чья же сторона берет?! Один наш солдат, лишившись зрения, мечется по траншее и душераздирающе кричит: «Не бросайте меня! Лучше застрелите!» Чтобы успокоить его, я подошел к нему и громко кричу ему в ухо: «Успокойся!» Он схватился за рукав моей гимнастерки и, не дав мне договорить, радостно тихо говорит: «Я тебя по голосу узнал! Ты наш комсорг! Я ведь не ошибаюсь?!» И, ожидая, что я ему отвечу, затих и широко открыл глаза и рот. «Успокойся, мы никогда не бросали своих товарищей, и тебя мы не бросим! Ты только успокойся и не мешай нам уничтожать танки и немчуру!» Он успокоился, и я его поместил в одну из «ячеек» траншеи, усадил его, дав из своей фляжки воды. Но он опять тихо спросил: «А чья берет?» Я спокойно и уверенно ответил: «Пока наша!» И тогда он отпустил меня, в самом деле сидел хоть и настороженно, но молча. И только я отошел от него, в этот момент танк провалился одной своей гусеницей в нашу траншею и сел брюхом на борт траншеи. Мотор взревел, и танк окончательно застрял. Откуда-то появился Борис Полыга и бросил на заднюю площадку танка бутылку. Вспыхнуло пламя и исчезло, нырнув внутрь.

Только после полудня неожиданно наступила тишина. Нетерпеливые наши хлопцы, опасаясь, друг за другом начали вылезать из траншеи, чтобы посмотреть вокруг на результат побоища.

Ближе к вечеру в нашей траншее появились несколько офицеров чином не меньше майора, с фотоаппаратами, чисто выбритые, разящие духами, в новеньких диагоналевых гимнастерках с белоснежными подворотничками, в новых касках на головах, при широких кожаных ремнях с портупеями «крест-накрест», вооруженные пистолетами в раскрытых блестящих кожаных кобурах и с планшетами через плечо. Они продвигались по траншее, боязливо согнувшись. Один из них строго спрашивает, обратясь ко всем: «А кто тут у вас старший по званию?» Хлопцы взглядами в мою сторону спрашивают меня: «Как отвечать?» Я незаметно отрицательно мотнул головой, и Борис Полыга отчеканил: «Это военная тайна!» Под наш гомерический хохот гости исчезли туда, откуда явились.

Спустя тридцать лет после войны на первой встрече наших однополчан в Полтаве (наша дивизия называется «полтавской») мой друг, адъютант комполка, Корсунов Николай сообщил мне о том, что за битву на Курской дуге комдиву был передан список заслуживающих Золотую Звезду, в котором была и моя фамилия. Он не подписал только потому, что в этом списке не увидел свою фамилию…

* * *

Снова пришло пополнение из глубокого тыла, снова ищу своих земляков… Опять опросы и допросы о житье-бытье там, в глубоких тылах. А к нам встречные вопросы: «Как тут? Какие «они» теперь?» — всем интересуются новички. Фашисты, завоевавшие половину Европы за год и десять месяцев наскоком, без особого напряжения, и вот уже на два года увязнувшие в кровопролитных боях с нами, должны были, конечно, измениться в своем настроении.

В нашу минометную роту прибыл из Сибири, из города Красноярска, Янсон Алексей Иванович. На вид он непременно штангист-тяжелоатлет или борец. Или шахтер?.. В общем, богатырь Илья Муромец! Но и что-то есть в нем от интеллигента… Не понять никак! Узнаем потом, кто он такой, никуда не денется! А пока надо его в свой боевой расчет забрать! Уж больно силен — один упрет весь миномет за троих!

О Борисе Полыге я хочу сказать еще несколько слов. Он пришел на пополнение нашей роты в июле месяце. Я заподозрил что-то неладное — уж очень молодо он выглядел, а между тем год рождения значится 1925-й… Не верится мне: хитрит что-то. Неужели не успел вырасти к восемнадцати-то годам? В минометчики он явно не годится. Что с ним делать? Не знаем. Командир роты лейтенант Стукач согласился, чтоб я его взял к себе в качестве связного при НП. Борис обрадовался: завтра я с утра дежурю на КП батальона и возьму его с собой. А пока решили вместе поужинать, чтобы получше познакомиться.

Любопытен я очень и люблю откровенные беседы один на один с любым человеком, в том числе с ребенком. Пробовал вызывать на сердечный разговор самых замкнутых. Мне легко удается войти в доверие к человеку совсем незнакомому, он мне расскажет даже то, о чем не расскажет самым близким, потому что я ценю откровенность и оберегаю ее, а мой собеседник и волнуется и радуется, получив «разгрузку души», и нам обоим хорошо. Беседуя, к примеру, со священником, ловлю себя на том, что спорить слабоват, так как не знаю Священное писание, но священник неожиданно признает, что я во многом прав… Иногда результат беседы с кем-нибудь меня разочаровывает: мой собеседник примитивно мыслит. Пытаясь понять причину, бывает, спрашиваю: «А какое образование?» Ответ ошеломляет: «Высшее!» Есть же совсем неграмотные или совсем молодые, неопытные, а рассуждают мудро…

Боря Полыга мне рассказал, что его отец генерал и начальник военного училища. Я не помню, куда это училище было эвакуировано в то время, но до войны оно было в Ленинграде. Борис с детских лет в основном и проводил время среди курсантов отцовского училища. А когда подрос и решил стать военным, то поступил в другое военное училище — на стороне. Но и там его звали «генеральский сынок», и там намекали, что папа-генерал обеспечит ему «теплое местечко» где-нибудь в Генеральном штабе и так далее. Тогда Борис взял недельный отпуск, якобы для поездки домой, а сам, сев в воинский эшелон, махнул на фронт. Теперь его беспокоило, как бы ему не пришили дезертирство или самоволку.