Какая сила вела на подвиг этого пацаненка? Шансов самому уцелеть после первого же броска гранаты у него не было, и он хорошо это осознавал…

Боря показал мне потом письмо, которое написал отцу-генералу. Я запомнил первые две строчки из того письма. «Здравствуй, папа! Я пишу с фронта. Сегодня я уничтожил пулеметную точку — дот гитлеровцев…» А дальше врезались в память еще восемь слов: «Теперь не стыдно, если мне скажут «генеральский сынок»…»

Через несколько дней комсомольца Полыгу Бориса ранило в голову осколком мины, и он был переправлен в тыл.

* * *

В Драгунск мы вошли ранним утром. Немцы ночью отступили. Улицы пустые, валяется всякий хлам и бумага… Ничего не предвещало беды. Мы радостно шли по улицам к центру поселка.

А вот и наши штурмовики. Сейчас догонят и разнесут в пух и прах отступивших фрицев… Наши «летающие танки» дали круг над горизонтом, как бы выбирая себе цель поважней, вернулись опять к нам и вдруг… стали пикировать! Что это они, с ума сошли?! Я вижу теперь у самолетов только крылья и прямо нацеленные на меня носы… Не веря своему предположению, что наши самолеты сейчас ударят по нам, я все же на всякий случай спрыгнул в нишу подвального окна ближайшего дома. И вслед за тем пошло взрываться на улице над моей головой… На меня посыпались земля, битое стекло, штукатурка, известковая горькая пыль… Я думал, что дым и грохот не прекратятся уже никогда… А самолеты, израсходовав свои ракеты, принялись обстреливать нас из пулеметов и пушек…

Разнесли в пух и прах наш полк и ушли к себе на аэродром.

Кое-как через завал выкарабкался я из своего убежища и увидел картину полного разгрома. До меня доходят стоны раненых. Откуда-то появились, как с «того света», еще несколько живых пехотинцев, но я никого не могу узнать, хоть их голоса мне давно знакомы. Мы, еще не избавившись от страха, опасливо озираемся по сторонам, смотрим друг на друга. Один, почти мальчишка, новобранец во все горло орет: «Ма-а-а-ма! И-и-и где ты-ы-ы?!» Подошла ко мне знакомая медсестра с обалдевшими глазищами и не мигая уставилась на меня Шепчет: «Мансур? Неужто ты и в сам деле живой? Скажи хоть слово!» Я ей киваю головой утвердительно. Она вытащила из своей сумки широкий бинт и, отрывая от него куски по метру, стала раздавать нам, для того чтобы мы обтерли свои лица. Так постепенно мы привели себя в мало-мальский порядок.

Вся улица была похожа на траншею братской могилы, в которую только что была свалена масса трупов людей и лошадей вперемешку с автомашинами, пушками и другим военным имуществом. Меня мучает совесть от того, что я каким-то чудом или неестественным образом остался живым. Я не смогу даже теперь объяснить, как это у меня получилось?!

Из начальства первым появился возле нас наш командир полка майор Билаонов. Я, увидев его смертельно бледным, готов был провалиться на этом месте сквозь землю, будто бы только я виноват в этой трагической катастрофе. У Билаонова сейчас было такое крайне скверное настроение и опустошенное состояние, что я боялся за него, как бы он не вздумал сейчас пустить пулю себе в сердце… Он увидел меня и отвернулся. Вскоре у нас появились представители от более высокого начальства в генеральских погонах. Они, как инструкторы, молча придирчиво осматривают. Один из них строго, как мальчишку, спрашивает нашего майора: «А почему вы не выбросили для летчиков свои опознавательные полотнища?!» — «А вон они, на расщепленных тополях…» Там действительно развевались ленты от полотнищ, напоминая глубокий траур… Высокое начальство, не глядя друг другу в глаза, торопливо удалилось, чтобы доложить об увиденном своему командующему армией Жадову…

Пехоте нашего полка, видимо, было написано судьбой непрерывное испытание на ней всех видов нашего губительного оружия. Мы часто попадаем под артогонь своих «дальнобойщиков» и даже наших любимых «катюш»! Вспоминаю, как однажды под Сталинградом наш батальон оказался под огнем «катюш». В результате от нашего батальона ничего и никого не осталось. Обвалом огня и грохота свалились с неба на наши головы собственные ракеты, за одну минуту вулканического извержения на участке нашего батальона дымились сплошные воронки. Моему другу и земляку Бородину Ивану, который только в прошлую ночь прибыл к нам с маршевой ротой, оторвало ногу по колено. Он плакал, как нагло обманутый ребенок, не от боли, а от горькой обиды, что он лишился ноги от своих «катюш»! Но вместе с тем он и не пытался скрывать от меня и свою какую-то дикую радость: «Я, Мансур, шытай, што ужи и отваевалси! Прошшай, земляк! А я, видать, и в сам деле родилси в рубашке! Мене дома завсегда говорили, шты я фартовый! Эх, добраться бы мене теперича домой! А тама я не прападу! Тайга прокормит и безногого». Слушая Ивана, я радовался потому, что остался и в этом аду невредимым и живым, но одновременно я — «тьфу-тьфу!» — завидовал ему… Я помог земляку добраться из «передка» до сан роты. А Иван меня жалеет за то, что я, как заколдованный, обречен на невыносимо тяжелую и опасную, голодную, вшивую окопную жизнь… Иван успокоил меня тем, что теперь с этого дня он будет молиться всем богам, чтобы они сохранили меня живым!..

И вслед за тем еще одно потрясение выпало на мою долю.

Наконец мы встретились, участники Сталинградской битвы, и, как братья, обнялись. Обстановка позволяла нам сделать передышку. Мы облюбовали место и на всякий случай решили вырыть хорошие окопы в полный профиль. Договорились, что, как только окопаемся, соберемся вместе и отметим встречу. А место нашего сабантуя облюбовали под огромным одиноким деревом и загодя сбросили под ним в одну кучу свои вещмешки со всем необходимым.

Неподалеку на одной линии с нами остановилась минометная рота соседнего батальона.

Одному из сталинградцев поручили подготовить общий ужин из наших скромных припасов. Отстегнули мы свои фляжки с «наркомовскими граммами» и принялись рыть окопы.

Уже все мои друзья — семь человек, — закончив с окопами, собрались поддеревом и, переговариваясь, ждут, когда я примкну к нашей компании. Я же торопился выкинуть последний штык глины, чтобы потом быть свободным от забот и тоже, как все, расслабиться.

Хлопцы, потеряв терпение, кричат:

— Мансур! Сколько можно тебя ждать?

Я уже бросил лопату и выскочил из окопа, как вдруг снаряд, который — по звуку — летел с перелетом, заставил меня на секунду нырнуть обратно в окоп, на всякий случай…

Взорвалось отчего-то в воздухе — в той стороне, где ждали меня. «Вот гад, — подумал я. — Шрапнелью, что ли, начал кидаться? От шрапнели нет спасения…» Несколько осколков с визгом впились в противоположную стенку окопа.

Я вылез из своего укрытия и увидел: вершина дерева срезана, а под деревом раскиданы неподвижные тела моих однополчан.

Единственный и случайный снаряд убил семерых ветеранов нашего полка — сталинградцев.

…У наших батальонных минометчиков не хватало в боевых расчетах по две и даже по три «единицы», но обстоятельства требовали, чтобы все девять минометов вели беглый огонь по гитлеровцам, которые валом наваливались на нашу передовую. Я решил помочь одному минометному расчету, заменив отсутствующего наводчика. Но мне было предложено командиром расчета подносить от штабеля ящики с минами, которые находились в укрытии, а за наводчика место занял он сам. И только я поднес мины и вернулся обратно к штабелю, сзади меня произошел оглушительный взрыв. Я, подождав с минуту, тут же вернулся к миномету и увидел ствол, превращенный в «ромашку». Заряжающий Кожевников слишком поспешил и, не дождавшись выстрела, направил в ствол следующую мину. От взрыва двух мин разом был уничтожен миномет. Погиб он сам и командир Барташевич. Мы похоронили их в окопе, а изуродованный минометный ствол положили сверху, как летчикам кладут на могилы пропеллер от сгоревшего самолета…