Милый твиттерянин!

Только одно превращает осень в трагедию: наше желание, чтобы лето длилось бесконечно. Лето есть лето. Осень есть осень. Не вечны и бабушки. В Хэллоуин бабушка Минни разложила на моей кровати раскрытые чемоданы и весь день посвятила сборам. На следующий день, в ноябре, меня должна была забрать машина, увезти в Бостон на самолет до Нью-Йорка, оттуда самолетом до Каира, оттуда в Токио и так до конца жизни. Я укладывала вещи, и вдруг мне пришло на ум, что я постоянно еду домой – в Масатлан, в Мадрид, в Майами, – но так и не приезжаю.

Бабушка, гладя и складывая нижнее белье, вспоминала:

– В твоем возрасте твоя мама ковыряла в носу, а потом пальцем размазывала сопли под стулом. – Потом еще припомнила: – Она грызла ногти на ногах. – И снова: – Твоя мама писала в книжках…

То лето в унылой глуши было самым долгим промежутком времени, который я провела в одном месте. В некотором смысле я попала в прошлое и пожила в мамином детстве. И поняла, почему она пулей рванула во внешний мир – знакомиться со всеми подряд и по-прежнему делать все не так.

Я замерла над полупустым чемоданом.

– В чем она писала?

Снимая выстиранные вещи с веревки, бабушка повторила:

– Твоя мама писала в книжках.

Карандаш и Синяя Ручка. Папоротник, чабрец, лепестки роз.

О судьбе моей перемазанной эякулятом рубашки из шамбре я, милый твиттерянин, не справлялась.

«Паттерсон говорит, уже пора собирать цветы…»

«Леонард велит нарвать цветов…»

Все это – мысли бабушки и мамы в моем возрасте. Я вгляделась в бабушкино лицо – пристально, как в отражение, поскольку видела свой нос, свой будущий нос. Ее бедра были моими. Она ходила сутулясь – и я когда-нибудь буду ходить так же. Даже ее кашель – резкий, беспрестанный – я унаследую. Пигментные пятна на ее коже появятся и на моей. Казалось, состариться – невыполнимая задача. Меня пугало, что я обзаведусь всеми этими морщинками.

О пропавшей чайной банке бабушка никогда не спрашивала. И похоже, не заметила, что теперь на мне всегда лучшие очки номер два. Я же, в свою очередь, больше не отказывалась от еды и лопала все подряд. Повара в Тулузе говорят, что первый блин – pour le chat. Для кошки. Первый всегда с изъяном: подгорит или порвется; потому кошке его и отдают. Отчего-то я решила, что так же надо поступить и с бабушкиными изъянами. Чем больше она готовила, тем больше я ела. Я избавляла ее от грехов, употребляя их в пищу. Даже если грехи не отпускались, то я откладывала их в районе бедер уже как собственную ношу.

С каждым куском еды я проглатывала свой страх и взрослела. И толстела. Каждой ложкой я заглушала едкое чувство вины.

Если «Бигль» просветил меня насчет черепашьих яиц, то Библия поведала об Иисусе Христе, и тот показался мне наилучшим из возможных союзников в битве с моими родителями-доброхотами. Ничего себе лето у меня выдалось. Я распухла, растолстела, разжирела до безобразия. И полюбила читать. И убила человека. Убила собственного деда. И научилась осмотрительности.

Да, пусть я убила деда и была одиннадцатилетним пассивно-агрессивным снобом, который ненавидит сельскую глушь, зато узнала, что значит быть осмотрительной. Тем летом я научилась осмотрительности, сдержанности и терпению: качествам, которые мои родители – бывшие хиппи, панки и кто там еще – так и не приобрели.

В Хэллоуин я и вида не подала, когда засекла, как бабушка куда-то крадется. Я лежала на диване в гостиной и делала вид, что дремлю, а она на цыпочках подошла к полке с книгами и вытащила ту, которую я раньше не замечала. Бабушка сунула томик в карман передника и унесла в комнату, где упаковывала мои чемоданы.

Я проявила недюжинную силу воли, не став есть из корзины с оранжевыми шарами поп-корна, которые мы приготовили на вечер для ряженых.

Когда бабушка отлучилась, я заглянула в чемодан. На самом дне под аккуратно уложенными свитерами была книга. «Доводы рассудка» Джейн Остин. Книга, которую мне предстояло нежно любить до конца своей недолгой жизни.

Настал вечер моего последнего дня в унылой глуши, и к дому начали стекаться монстры. Из сумерек возникали скелеты, привидения – с наволочками и бумажными магазинными пакетами. Они выступали из теней: лица, перемазанные кладбищенской грязью, драная одежда. Зомби и оборотни с окровавленными лапами приближались к веранде, на которой стояли мы с бабушкой.

Шатающиеся скособоченные трупы кричали:

– Шалость или угощение!

Бабушка стала раздавать им поп-корновые тыковки из большой плетеной корзины, которую держала перед собой обеими руками, потом кашлянула и, не успела я сосчитать до двух аллигаторов, кашлянула снова. Тогда она отдала корзину мне, прикрыла рот передником, и пока чудовища копались в угощениях, ушла в гостиную и села на диван, пытаясь перевести дыхание. Корзина в моих руках делалась все легче.

В первой волне упырей оказался светлоголовый ангел, мальчик с лицом безмятежным и гладким, как свежий хлеб. Чуть веснушчатая бриошь. Ореол золотистых волос дымчато светился бледно-желтым, будто по его голове растекалось сливочное масло. Самодельные крылья крепились к спине бечевкой, но основа из беленого картона была с большим тщанием покрыта перьями туземных домашних гусей. Руки херувима держали грубую трехструнную лиру, тренькая на которой он предлагал:

– Шалость или угощение, мисс Мэдисон.

Его наволочка уже распухла от лакричных конфет и мармеладных мишек.

– Помогла ли вам добрая книга в это трудное время?

Передо мной на веранде стоял тот самый оборванный юноша с похорон. Моя деревенская версия Дэвида Копперфильда. Как и тогда, мою плоть тянуло к его. А в этот последний вечер в бабушкином доме мне всей своей одиннадцатилетней натурой хотелось впиться в него, однако я отвергла чувственный позыв и предложила:

– Поп-корновый шарик? – И прошептала искушающе: – Напичканы ксанаксом.

Он не понял.

– Это такой препарат, а не ветхозаветный царь, – пояснила я и прибавила серьезным тоном: – После употребления этого шарика управлять сельхозтехникой нельзя.

Предмет моих воздыханий взял сразу несколько, жадно вгрызся в сладкий ксанакс и попутно спросил, как прошло мое лето. Мы побеседовали о Библии. Наконец он пожелал мне доброй ночи и ушел.

На вопрос СПИДЭмили-Канадки: нет, я не спросила у него электронный адрес; да и вряд ли он у него был. Однако, глядя, как ангел шагает прочь по сельской дороге, как уменьшаются его крылья, я окликнула:

– Тебя ведь зовут Фест, верно?

Не оборачиваясь, он беззаботно взмахнул лирой над головой и с этим прощальным жестом удалился.

Выкашливая слова, бабушка Минни сказала:

– Не переживай, сладенькая моя. – С дивана в гостиной она прокашляла: – Все будет хорошо.