Чайковский отправляется в красивое путешествие по Европе со своим патроном Василием Писаревым. Берлин, Гамбург, Антверпен, Лондон, Париж… В Париж влюбился сразу и на всю жизнь. Здесь он пижонил на славу: бегал по модным лавкам, забавлялся народными балаганчиками, посещал театры, совершал променады по уютным вечерним бульварам, нашел какого-то мальчонку по имени Фредерик, «большой красоты», тут же одел его с ног до головы, потащил сниматься в ателье. И скандально шумно рассорился с Писаревым. О точных причинах в письмах не сообщал, но сестре признался, что его патрон — «подлая личность». Из Парижа Чайковский умчал прямиком в Петербург.

Герман Ларош, приятель Чайковского по консерватории, любуясь его очаровательными и одновременно холодными манерами, привлекательным гладким лицом, отмечал, что платье его «несколько небрежное, дорогого портного, но не совсем новое». Именно Ларошу, а не Апухтину Чайковский жаловался в сердцах, что не может сделаться «вполне светским человеком».

Причиной этому были скудные финансы. Титулярный советник министерства юстиции получал каких-то 50 рублей. Петр Ильич, к счастью, жил у отца, имел «даровые квартиру, стол и платье». То есть мог свободно распоряжаться своим, пусть даже небольшим, жалованьем. Но этих 50 рублей не хватало на холостые вечеринки, с дорогим шампанским и картинными цыганами, на театры, танцы, щегольской гардероб и драгоценные аксессуары. Костюм, сшитый у портного, стоил от 20 до 40 рублей, за пару брюк приходилось отдавать 15–20 рублей. Серьезная сумма для бедного чиновника.

Петр Ильич пускался во все тяжкие, лишь бы только оставаться манерным модником. К середине шестидесятых наделал долгов. Один петербургский портной, Марбрие, услугами которого Чайковский пользовался, угрожал даже подать в суд, заточить в долговую тюрьму. Но, к счастью, родители помогли расплатиться. Петр Ильич тогда часто брал взаймы у друзей, столь же непринужденно, как Хлестаков. В письмах, им адресованных, просил прислать 40, а лучше 50 рублей. И не забывал прибавить по-дружески: «Засим лобызаю тебя и даю поджопника».

Он признавался старшей сестре Александре (в те годы она была его поверенной, он часто изливал ей душу в письмах), что уже задолжал крупную сумму — портному 200 рублей, 100 рублей Бурнашеву, 50 рублей Апухтину… Но ведь это, в сущности, так прелестно (переходил на мажорную тональность), когда карман не слишком пуст, и на душе от этого так весело. «Когда у меня есть деньги, — подытоживал свою исповедь, — я их всегда жертвую на удовольствие. Это подло, это глупо». Но это было необоримо.

Чайковский продолжал тратить на моду. Носил темные однобортные вестоны, визитки из тонкой шерсти и сюртуки, панталоны, слегка мешковатые по французской моде того времени, а также шелковые бабочки и пластроны с едва заметными галстучными булавками. Ларош упоминает, что он пользовался услугами «дорогого портного», однако другие современники композитора, к примеру Маслов, утверждали, что, «будучи беден, он не мог элегантно одеваться». Это заметно на некоторых фотопортретах.

В начале шестидесятых другой страстью Чайковского, которую разделял с ним и Апухтин, была «картомания». Так называли увлечение фотоснимками cartes de visite — размером с визитку. Придумал их именитый парижский мастер Андре Адольф-Эжен Дисдери в 1854 году. И уже через несколько лет о дивных карточках толковал весь модный Петербург. Технологию быстро освоили столичные фотографы: обзавелись необходимыми многолинзовыми камерами и стали приглашать бомонд в свои ателье. За один сеанс можно было сделать до 12 портретов в разных костюмах. Понятно, что первыми оценили парижскую новинку щеголи с богатыми гардеробами.

В моду вошли небольшие аккуратные альбомчики, в которые собирали эти карточки. С ними любили сниматься в ателье, их брали с собой в путешествие. Они хранились в каждом уважаемом семействе, и стало принято, приходя в гости, оставлять фотовизитку с бисерным автографом и пожеланиями всего наилучшего на обороте.

Апухтин тоже был «картоманом». Фотографировался много, в хороших студиях, в каком-нибудь эдаком костюме, приняв утомленную позу, как должно известному русскому поэту. Карточки свои щедро раздаривал поклонницам и сиятельным покровителям. Чайковский от друга не отставал. Взяв денег в долг, катил на извозчике в ателье и там, превозмогая врожденную стеснительность, позировал для вечности.

Петр Ильич выбирал не самые дорогие, но именитые мастерские. Фон был скуп, реквизит беден (резная балюстрада, гнутый стул, неизбежная драпировка в углу), но качество превосходное, что, бесспорно, ценили петербургские «картоманы». В 1860 году Чайковский заглянул в ателье Германа Штейнберга на Малую Миллионную, 12. Вероятно, мастер сделал несколько отпечатков. Но известен лишь этот: Петр Ильич в полный рост опирается на бутафорскую балюстраду, в правой руке — цилиндр. Сюртук застегнут по-модному — лишь на верхнюю пуговицу. Он слегка мешковат, в морщинах, кажется слишком тяжелым в сравнении с тонкой фигурой вечно голодного молодого чиновника. Панталоны широки, но так тогда носили, копируя стиль императора Наполеона III.

В начале 1860-х в фотоателье Карла Людвига Кулиша (Невский проспект, 55) была выполнена другая карточка. Петр позирует в знакомой уже куртке с бабочкой, украшенной полосками и горошком.

Петербургский «онагр» Петр Чайковский.

1860 г.

Он посещал и бельгийского фотографа Гуи, державшего мастерскую на Литейном проспекте, в доме 54. На его портретах Петр уже немного другой: исчезла юная слащавость, лицо заметно повзрослело, бабочка из тонкого шелка или газа завязана кое-как, волосы острижены коротко и зачесаны назад. Это уже не тот нежный нарцисс, питомец апухтинских муз, транжира и капризник. Он менялся.

То, что произошло с Чайковским в конце 1861 года, называют перерождением. Послушный чиновник и светский лев, гнавшийся за проворной модой, неожиданно для всех превратился в прилежного студиоза. Его мучают звуки, его украдкой посещает вдохновение, но он еще так мало умеет, почти ничего не смыслит в теории музыки. Учится фанатично и самозабвенно в классах Русского музыкального общества. В сентябре 1862 года поступает в только что открывшуюся Санкт-Петербургскую консерваторию. Никаких спектаклей и вечеринок, никаких полуночных гудений в кафе и ресторанах, никаких променадов и прогулок в экипажах. Все по́шло, все подло. Все в прошлом.

Чайковский влюбляется в музыку по-настоящему. И ему было смешно и даже немного стыдно вспоминать, как еще совсем недавно он примерялся к витринам модных лавок, приценивался к пошлейшим галстукам и мучился оттого, что не может стать «вполне светским человеком». Весной 1863 года он пишет сестре, что сильно изменился, «совершенно отказался от светских удовольствий и от изящного туалета». Осенью отрастил русую бородку и длинные волосы, которые красиво отбрасывал во время музицирования. Он носил неряшливый серый пиджак и мешковатый черный сюртук, мятые брюки, кое-как завязанную бабочку.