Что находится в ящике.

Неслучайно все великие философы, занимавшиеся проблемами морали, неизменно обращались к эстетике. Выяснить происхождение добра и зла значит выяснить происхождение красоты и уродства. Сегодняшние ученые — их достойные преемники: красота размыла и без того недоказуемые границы Вселенной. Теперь математические модели похожи на настоящих супермоделей: изящные, симметричные, элегантные. Ничего удивительного. Современность расправилась с Абсолютными Моральными Ценностями, так что Объективная Реальность осталась единственным доступным нам видом красоты. Какую теорию мы не поддержим, если она красива? Какое зверство мы не сможем оправдать?

И какой инстинкт (трахательный — уверенно сказала бы Мадлин) мы не сможем побороть?

Я стоял, вцепившись горячими волосатыми лапами — смертоносными лапами — в холодные прутья клетки и боролся с желанием открыть контейнер. К тому же меня мучила морская болезнь. Вся морда была мокрой. Где-то там, над палубой, луна снова и снова предлагала мне взять причитающееся — и дарила любовь, у которой не было начало и конца. Ее образ странно смешивался с воспоминанием об узком лице Жаклин Делон и ее груди, обтянутой красной блузкой. Пока же, как знак будущего сотрудничества, прими, от меня подарок. Она явно перешла привычную границу. Любезность аристократов. Ты именно такой, как я ожидала. Эта ремарка была унижением. Охотник и жертва поменялись местами. Я живу, чтобы оправдывать ее ожидания? Кем, черт возьми, она себя возомнила?

Конечно, главной причиной моей ярости был стыд. Я — зверь, которого поймали, посадили в клетку и принялись разглядывать. Мошонка сжалась от стыда при мысли, что они не только видели мое превращение, но и записали на видео. А теперь ждут, чтобы я исполнил финальный номер программы и сделал то, чего требует моя натура. Я был объектом вуайеризма. Даже лев знает глубину своего унижения, когда покрывает самку на глазах посетителей зоопарка. Если бы я принялся убивать и есть сейчас, в плену и под прицелом объективов (я не верил, что после приказа Мадам камеры действительно выключили; могли быть и другие камеры, потайные глазки, система видеонаблюдения), это стало бы окончательным и вульгарным падением, преступлением против вкуса (ох, Мэдди…).

Голод робко намекнул, что противоядие подано и ждет на столе. Тебя похитили, так? — спрашивал он. Затем снова, уже строже: тебя похитили, так?

Я подскочил к контейнеру и сбросил крышку.

Внутри лежал обнаженный белокожий парень лет двадцати, связанный, с кляпом во рту и, судя по зрачкам, под действием каких-то сильных наркотиков. Грязные, сальные светлые волосы и крохотные соски. Исколотые руки и длинный тонкий пенис. Какие бы галлюцинации ни проносились в его мозгу, я определенно был страшнее их всех. Воспаленный взгляд сначала сфокусировался на мне, а потом отчаянно заметался. Раздалось мычание — вопль, заглушенный кляпом. От парня кисло несло страхом.

Ах, сказал голод. Ах ты моя сладкая конфетка.

Мертвецы в тюрьме из клетчатки дружно подняли головы. (Один из недостатков питания людьми — то, что сожранные объединяются в сообщества. Каждая новая жертва прибавляет свой голос к хору, который ежемесячно раздирает мне уши). Колени и запястья парня (достойные Ганимеда, надо признать) были украшены кровавыми синяками — видимо, он пытался освободиться от веревок. На белом животе обозначилась голубая сеть сосудов. Парень был мокрым от ужаса. Мои слюнные железы тут же заработали. Передо мной лежало такое… такое мясо, что от мысли провести еще восемь часов без еды клыки свело, а ногти пронзила тупая боль. У меня даже шерсть заболела.

В данной ситуации разумнее всего была бы слабость. Оказать мне сопротивление парень не мог. Я представил, как ломаю ему шею и, давясь, глотаю мясо вместе с костями, а Жаклин Делон наблюдает за представлением, куря сигарету, облизывая крем-брюле или крася ноги.

И все же.

Оставалось глубинное негодование эстета. Или, если снизить пафос, отвращение к себе. Что меня так легко поймали. Что сделали из меня игрушку. Что меня столько лет тошнило от волчьего обличья. И что я все равно продолжал в нем существовать. Что жизнь Харли оценили так дешево. (Наверное, его бедная голова по-прежнему в багажнике «Вентры». Местные заметят запах. История попадет в новости и облетит мир благодаря диктору, который будет с наигранным потрясением читать бегущую строку: «Сегодня в уэльской деревне Трефор полиция обнаружила отрезанную голову…». Господи, до чего же все предсказуемо.)

Мой юный друг заметался, подвывая через кляп. Корабль дернулся и накренился, подминая под днище волну, и я искренне подумал (Бог, может, и мертв…), что сейчас меня впервые в жизни стошнит на жертву. Я вернул крышку ящика на место — и сразу испугался, что парень задохнется. Я представил, как Жаклин открывает на следующий день контейнер и находит там абсолютно целую жертву, погибшую от удушья. Позорный финал. Присмотревшись, я обнаружил в стенках ящика отверстия для воздуха. Вот и славно.

Голод наконец сообразил, что я настроен серьезно. Ни барбитуратов, ни хлороформа, ни веселящего газа. Ни цепей, ни замка с часовым механизмом. Никаких игр. Только Джейк Марлоу, которого корежит в ломке, а он отказывается от дозы.

В моей груди была звенящая пустота, и эту пустоту занял голод.

Я вернулся к решетке (в голове промелькнули образы Тантала, Христа в Гефсиманском саду и почему-то — Самсона, борющегося с филистимлянами), обхватил прутья своими чудовищными пальцами, закрыл глаза и приготовился к агонии.

Да, я его съел.

Примерно через три часа после того, как твердо решил, что не буду этого делать.

В гудящей от пресыщения голове на издевательском повторе звучал рефрен «Марианы» Теннисона:

Он не придет, она сказала. Сказала: жизнь пуста.

Мне смерть отрадна. Я устала, — произнесли уста.[13]

Мне смерть… Но передо мной были остатки плоти, которые сводили зубы в бессмысленной судороге, и теплый кисловатый фонтанчик крови, — решающий момент, который никогда не надоедает, но со временем утрачивает самодостаточность. Тупая головная боль не стала для меня сюрпризом. С болью пришло воспоминание обо всех полнолуниях, когда я клялся себе, что этот раз — последний, но каждый раз нарушал клятву. Это воспоминание шептало: я оборотень, оборотень, и смерть будет мне отрадна.

Не поймите меня неправильно: я вовсе не испытывал вины — лишь пустую нишу там, где ей полагалось быть. Объединившись с чувством, что мне вообще давно пора на тот свет, эта мысль придавила меня, как труп, вывалившийся из шкафа.

Не знаю, сколько времени я пролежал вот так, обездвиженный, с закрытыми глазами. Абсолютное отвращение к себе дает иллюзию покоя.