– Пойдете прямо до водонапорной башни, потом налево, по улице Хруничева, потом опять налево, до Центра реабилитации. Вы сразу его узнаете, такое красивое здание из красного кирпича. Дальше все время прямо и прямо, пока не упретесь в проезд Урицкого. Там Энгельса рядом, только она уже не Энгельса, а Вторая Худяковская. Ее недавно переименовали. Все, как говорится, возвращается.

– Что за Центр реабилитации? – профессионально уточнил Спиридонов. – Больница, что ли?

Дама хитро улыбнулась.

– Сами увидите. Вы сегодня туда обязательно попадете.

– Полагаете?

– Тут и полагать нечего. По-другому не бывает.

Стараясь не оглядываться на газетный развал, Спиридонов бодро зашагал в указанном направлении. За минувшее десятилетие, пока Россия отвоевывала независимость у бывших союзных республик, а позже у собственных окраин, матерый журналист Спиридонов нагляделся всякого, вряд ли его мог напугать мертвый младенец. Смутило вопиющее противоречие нелепостей, обрушившихся со всех сторон. Нелепые разговоры, нелепая поза трупика, неадекватное поведение аборигенов – не мираж ли все это? Или, хуже того, не грозные ли симптомы умственного сбоя, расщепления сознания, профессионального заболевания независимых журналистов, от которого многие из них преждевременно оказались на кладбище? Да что далеко ходить. Не далее как месяц назад Гордей Баклушев, начальник отдела информации в "Демократическом вестнике", начинавший свою блистательную карьеру еще при Яковлеве, несгибаемый защитник прав человека, личный советник президента, вдруг явился на работу в одних трусах, с начисто выскобленным, как у кришнаита, черепом, с серебряным амулетом на груди и объявил ошарашенной секретарше и сожительнице Лизе, что у него ночью было прозрение и что он создан для счастья, как птица для полета. Едва бедная секретарша набрала номер "скорой", как Гордей подскочил к раскрытому окну и с радостным воплем: "До встречи на Брайтон-бич, дорогая!" – выпрыгнул с десятого этажа.

Вот еще одна странность, которую мимоходом отметил Спиридонов: на улице не видно милиционеров, хотя при демократии их развелось, будто собак нерезаных, и умнейшие из нынешних идеологов рассматривали этот факт как бесспорный признак духовного оздоровления общества, о чем и Спиридонов не раз писал в своих статьях. Добродушный облик могучего мента с каучуковой дубинкой и автоматом стал как бы одним из символов всеобщего преуспеяния и свободы. Но за целый час блуждания по городу он не встретил ни одного. Как это понимать?

До улицы Энгельса-Худяковской он добрался без всяких приключений. Поднялся на третий этаж блочного дома и позвонил в дверь квартиры, обитую коричневым дерматином. Отворила, не спросив, кто пришел, худенькая девушка с милой, заспанной мордашкой – и молча на него уставилась. Зная нравы провинциальной молодежи, Спиридонов строго поинтересовался:

– Одна дома?

– Ага.

– Родители где?

– Ушли на прививку, а вы кто?

Спиридонов прошел в квартиру, отодвинув девушку локтем. Улыбнулся ей таинственно-призывной улыбкой, от которой московские балдели, как кошки от валерьянки.

– Принимай гостя, Люся. Из Москвы я, от Осика Бахрушина. Не забыла про такого?

– Ой! – девушка радостно всплеснула руками. – Да что вы говорите? Проходите же в комнату, чего мы тут стоим.

В горнице ему понравилось: чисто, уютно, много подушечек и ковриков, добротная мебель шестидесятых годов. Девушка поспешно расстегнула халатик, но Спиридонов ее остановил:

– Погоди, Люся, не суетись. Я не за этим приехал.

– Не за этим? – девушка смутилась. – А за чем же?

Любуясь ее нежным, смышленым личиком, как у лисенка, Спиридонов рассказал, что он журналист и хочет написать статью про Федулинск. Люсю, по совету Осика, он выбрал в свои, говоря по-русски, гиды и чичероне.

План такой: прогулка по городу, осмотр достопримечательностей, затем обед в ресторане за его счет, а дальше – видно будет.

Девушка слушала внимательно, головку склонила на бочок, но что-то ее беспокоило.

– Сперва ведь надо зарегистрироваться, Геннадий Викторович… Я позвоню, да? – и потянулась к телефону.

– Что значит зарегистрироваться? Куда ты собралась звонить?

– В префектуру, куда же еще?

– Зачем?

Поглядела на него удивленно:

– Иначе нельзя… Накажут. Да и какая разница? Вас же все равно на станции сфотографировали.

Спиридонов задумался, машинально закурив. Несуразности накапливались, и ему это не нравилось. Мелькнула догадка, что на суверенном федулинском пространстве некая сила организовала свободную зону, со своей системой управления и контроля, но как это возможно осуществить под самым носом у бдительной столицы?

Люся замерла на стуле в позе смиренного ожидания.

– Говоришь, родители на прививку ушли? – спросил Спиридонов. – Что за прививка?

– Еженедельная профилактика. – Девушка смотрела на него со все возрастающим недоумением. – Сегодня четверг, верно? Прививают возрастную группу от сорока до пятидесяти.

– Делают уколы?

– Иногда уколы, иногда собеседования с врачом.

Извините, Геннадий Викторович, вы словно с луны свалились.

– И где это происходит? В больнице?

– Зачем в больнице? В пунктах оздоровления.

– Ты тоже туда ходишь?

– Позавчера была. – Девушка с гордостью продемонстрировала ему руку, испещренную синими точками, как бывает у наркоманов.

Спиридонов почувствовал желание выпить.

– У тебя водка есть?

Люся мотнулась на кухню и через минуту вернулась с початой бутылкой и двумя чашками. Глазенки возбужденно блестели.

Выпив вместе с девушкой, Спиридонов продолжил расспросы.

– Родители у тебя работают?

– Раньше работали, пока завод не закрыли.

– На что же вы живете?

– Как на что? Талоны же нам дают. А водки вообще сколько хочешь. Мы хорошо живем. Раньше плохо жили, когда Масюта правил, коммуняка проклятый. Чуть голодом всех не уморил. Правильно сделали, что его укокошили.

– А теперь кто у вас голова?

Нежное Люсино личико осветилось вдохновенной улыбкой.

– Как кто? Монастырский Герасим Андреевич, благодетель наш. Спаси его Христос. Уж он-то в два счета навел порядок… Может, мне все же раздеться? Предки скоро явятся.

У Спиридонова в башке клинило, как при высоком давлении. Пришлось еще принять чарку. Люся от него не отставала.