Первой заразилась Таня Корди.

Как всегда в трудную минуту, был вызван Такжинин.

— Я в отчаянии, Николай Викторович! Что делать? — не находила себе места Елизавета Андреевна.

— Выход единственный. Заболевшую — в лазарет. А остальных девочек в изоляционный пункт.

В изоляторе всех помыли. Облачили в балахоны и, что было совсем неожиданно, хорошо покормили.

Подняв над головой большую кружку с компотом, Вера Малышева воскликнула:

— Пир во время чумы!

Девочки в диком танце стали прыгать в своих белых одеждах вокруг стола.

— Вы с ума сошли, — прибежала на шум воспитательница. — Что о нас подумают? Перестаньте озорничать!

Обернувшись на голос, колонистки не смогли удержаться от еще более громкого хохота. И было чему смеяться. Цорн предстала перед ними в мужской пижаме и розовых туфлях.

Елизавете Андреевне принесли зеркало, и ей не оставалось ничего другого, как включиться в общее веселье.

Через две недели они вернулись в училище. В комнатах пахло хлоркой. Встретили их неприветливо.

С епархиалками у колонисток почти не было отношений. Этому препятствовала начальница, которую девочки наградили прозвищем Зеленая Лягушка.

Цорн, будучи лютеранкой и свободомыслящим человеком, не вмешивалась в убеждения своих воспитанниц. Начальница же училища к девочкам, поселившимся на третьем этаже, относилась недоверчиво, считая их отчаянными и непослушными безбожницами. Она не раз жалела, что открыла перед ними дверь, дала себя уговорить Такжинину. Она опасалась дурного влияния на епархиалок, видя, как петроградки редко ходят в церковь, недостаточно прилежно учат закон Божий, плохо соблюдают ритуалы.

И вдруг случилось невероятное. Группа колонисток приглашена на вечер, посвященный Тургеневу.

— Елизавета Андреевна, а танцы будут?

Цорн пожала плечами:

— Знаю лишь одно: на вечер, кроме вас, приглашены и семинаристы.

— Ура! — закричала Нина Строганова. — Значит, будут у нас кавалеры.

— Прошу вести себя скромно. Не ставьте меня в неловкое положение, — попыталась как можно строже сказать Цорн.

— Не волнуйтесь, Елизавета Андреевна. Мы вас не подведем. Вот увидите!

Пока шла литературная часть вечера, девочки вели себя тихо и скромно. Но только запела скрипка, глаза разгорелись. Помня, однако, обещание, они продолжали сидеть, хотя и ерзали на стульях. По оговоренным правилам, дамам запрещалось танцевать с кавалерами. Но один из семинаристов не счел себя связанным этими правилами и пригласил Дору Плетневу на вальс.

Вот уж этого Зеленая Лягушка стерпеть не могла. Ее узкое лицо исказил гнев. Она прыгнула в сторону танцующих и, схватив ослушника за фалду, вытащила из круга.

Могли ли девочки стерпеть такое? Они все, как одна, поднялись со стульев и дали выход темпераменту, включившись в танец.

Кончилась зима. Небо стало густеть, набирать синеву. Прежде пустое и безутешное, теперь оно огласилось криками пролетающих птиц.

Дети за зиму исхудали. Цорн было больно смотреть на бледные лица, видеть грустные глаза. Приближалась Пасха, и Елизавете Андреевне захотелось порадовать своих воспитанниц. Каждой девочке она приготовила подарок — по чашке и блюдечку.

Вместе с Николаем Викторовичем они избегались, только бы достать все нужное для праздничного стола.

— Елизавета Андреевна, — сказал Такжинин, — давайте все поручим детям. Пусть сами готовят куличи.

— Прекрасная мысль.

Страстная неделя выдалась необыкновенно теплой. Девочки гуляли в легких платьицах, радуясь весне, радуясь запахам и солнцу, которое слепило глаза. Окружающий мир был таким же юным, как и они сами. Но к радости и очарованию примешивалась грусть, щемящая и необъяснимая.

Вчера их день был занят до отказа. Сначала они наводили чистоту, убирались в своих комнатах. Потом вместе с кухаркой Нюшей пекли куличи. Потом красили яйца. Опускали их в отвар луковой кожуры, серебрили и золотили, наносили затейливые рисунки.

— Что на нем написать? — спросила Вера Плетнева, взяв в руки одно из яиц.

— Я знаю что, — ответила Нина Строганова. — Дай мне его. — И написала: «Питер».

Сегодня Великая суббота. Их головы кружит не только весна, но и голод. А там, в доме, лежат под холстиной пахнущие ванилью куличи.

— Верочка, я больше не могу, — прижав руки к груди, сказала дрожащим голосом Лара Штибер. — Давай съедим хотя бы по кусочку.

— Ларочка, ведь это грех. Мы еще и заутреню не стояли, — почти с испугом ответила ей Вера Татаринова.

— А иначе я до утра не доживу. Пойдем быстрее. — Штибер решительно взяла за руку подругу.

Но та оказала ей легкое сопротивление:

— А что девочки скажут?

— И они пойдут. Вон уж сколько мы постимся и говеем. Больше года. Это грех, если человек сытый. А голодному Бог простит.

Татаринова вспомнила прошлую Пасху, когда гостила в деревне у бабушки. Все ушли в церковь. А она не могла отвести глаз от лукошка с крашеными яйцами, стоявшего на столе. «Их так много, — подумала она. — Я возьму всего два. Красное и желтое. Никто и не заметит».

Вера так и сделала. Села на лавку. Очистила яйцо. А поднеся ко рту, ощутила чей-то взгляд. В углу висела большая икона Спасителя. Она пересела на другое место. Но и там ее встречал печальный и, как ей показалось, укоризненный взгляд. Но ведь яйцо уже очищено. Не пропадать же ему. Вера залезла на русскую печь и, укрывшись платком, стала есть. Но что-то заставило ее остановиться. Она пыталась, но не могла проглотить. Комок застрял в горле. Вера приподняла платок, и первое, что увидела, глаза Иисуса Христа. Ее как ветром сдуло с печки. Она побежала в огород с набитым ртом и все выплюнула. А оставшееся яйцо закопала.

И вот спустя год новое искушение.

Как ни уговаривала Татаринову Лара Штибер, как ни тянула подругу за руку, та отрицательно мотала головой. Тогда сама Штибер побежала на кухню, а за ней — и другие девочки. Там сидела кухарка Нюша, женщина богомольная. Но она не стала попрекать детей, а отрезала каждому по кусочку кулича, обливаясь при этом слезами и причитая:

— Нет, не грех это, милые мои доченьки. Вовсе не грех.

Тоска по дому стала невыносимой.

У девочек появились странные фантазии и даже галлюцинации. Кто-то сказал, что если совершить какой-либо отчаянный поступок, то Господь не оставит это без внимания и вернет их в Петроград, вернет к родителям.

Колонистки начали думать. Может быть, остановить на всем скаку лошадь? Или спасти утопающего?

— Я придумала, — сказала Лена Соколова.

— Что придумала? — обернулась к ней ее сестра Анастасия.