– Ну, раз мы красотки, пусть вдует нам как следует!

– Эй, маляр! – заорал Ункс. – Иди к нам. Поцелуй красотку!

– Друг другу вдувайте, – ответил Дюрер.

Дисмас подавил стон. И вот так будет все шестьсот миль?

«Святой Франциск, наикротчайший из святых, ниспошли во благости своей – один-единственный раз! – чтобы спутников моих, всех до единого, поразила чума, или оспа, или, если тебе угодно, молния…»

– Гм, чудесная поездочка, – доверительным тоном пробормотал Дюрер.

– Не разговаривай со мной.

– Да ладно тебе, Дис… Слушай, прости, что так вышло.

– Молчи, кому говорят! Ни слова больше.

– Но я же не виноват!

– Не виноват? Ах вот как?! А кто пририсовал подпись Кранаха? Да еще и своим же семенем!

– Откуда мне было знать, что они засунут плащаницу в очаг?

– При чем тут очаг? Ризница сгорела! Так что помалкивай, а то пририсую тебе подпись Кранаха вот этой кисточкой, – пригрозил Дисмас, поигрывая кинжалом.

Немного погодя Дюрер сказал:

– Между прочим, не ты один настрадался…

Тут уж не выдержал Дисмас. Он резко остановил повозку и спросил:

– Мне послышалось или ты сейчас сказал, что не я один настрадался? У тебя совесть есть?

– А что такого? Я тоже настрадался. Сидел себе спокойно в мастерской, а меня похитили какие-то отморозки. Это не страдания, что ли?

– То есть страдания – это когда тебе мешают заниматься живописью в мастерской, так? А хочешь узнать мое определение?

– Я же не говорю, что ты тоже не настрадался.

– Вон отсюда.

– Что?

– Пошел вон. Сойди с повозки.

– С удовольствием.

Дюрер сошел на дорогу.

– Что ж, до свидания. Удачи тебе. – Он двинулся прочь.

– Э, нет. Никаких «до свидания». Остаешься с нами до самого Шамбери. Дойдешь туда пешочком. Шестьсот миль. Прогулка тебе не помешает. Заодно и настрадаешься, будет о чем ныть.

Дисмас обернулся к ландскнехтам:

– Художник идет до Шамбери пешком. Если вздумает сбежать – пристрелите. Цельтесь в голову, не промахнетесь – из нее самомнение так и прет.

Отличное начало путешествия.

Следующие несколько миль Дисмас рассеянно размышлял об иронии судьбы. По его приказу ландскнехты грозили Дюреру тем самым оружием, которое под Чериньолой было обращено против Дисмаса и Маркуса.

В повозке имелся потайной отсек, куда ландскнехты загрузили внушительный арсенал: аркебузы, пики, алебарды, топоры, мечи и пару огнестрельных ручных штук, называемых пистолями, а также несколько бочонков проклятого пороха. Нищенствующие бродячие монахи с такой поклажей вызвали бы подозрение, поэтому, чтобы лишний раз не рисковать, Дисмас решил обходить крупные поселения, а на ночлег останавливаться в лесу, подальше от дороги.

Однажды вечером, у костра под звездным небом, Дюрер раскрыл альбом для эскизов. Дисмас и Дюрер вот уже неделю не обменялись ни словом. Дюрер подставил босые ступни поближе к огню.

– Ну и что ты там калякаешь? – спросил Дисмас.

– Не твое собачье дело.

Дисмас взглянул на рисунок:

– Это твои ноги? Еще один автопортрет. Пойдет нарасхват.

– Да что ты вообще понимаешь в искусстве?! – не поднимая головы, буркнул Дюрер. – Ты – зачуханный швейцарский филистер… Ха! Зачуханный швейцарский филистер… Целых три синонима.

– Эй, маляр! – завопил Ункс. – А мой елдак слабо́ намалевать?

За неделю наслушавшись идиотского трепа ландскнехтов, Дисмас пришел к выводу, что из троицы придурков Ункс был самым тупым, зато самым сильным и статным.

– Я не пишу миниатюр, – ответил Дюрер.

Ункс поднялся над Дюрером, обнажил меч и упер острие Дюреру в грудь:

– Такой размер тебя устроит?

Дюрер щелкнул по клинку. Сталь зазвенела.

– Стоит крепко. Что есть, то есть.

Решив, что честь его восстановлена, Ункс снова уселся. В мерцающем свете костра Дюрер продолжил рисовать свои ступни в кровавых мозолях.

Изображение постепенно приобретало четкие очертания. Работа ма́стерская, спору нет, хотя такую картинку вряд ли кто-то купит. Однажды Дюрер нарисовал сложенные в молитве руки, а потом сделал с рисунка гравюру, которая отлично продавалась. Но сложенные в молитве руки – это одно, а вот покрытые мозолями ступни – совсем другое.

– Назови это «Ноги паломника», – предложил Дисмас. – Глядишь, и спрос появится. – Он скрутил рогожу валиком и сунул под голову. – Только не забудь поставить подпись Кранаха, – сонно пробормотал он, – своим же свежевыжатым семенем.

– Я посчитал это самым достойным медиумом для подписи Кранаха. Лучше, чем мед, или карамель, или луковый сок, или уксус…

– Какой же ты все-таки… Нарцисс. Поэтому мы с тобой и сдохнем.

Дюрер отложил рисование:

– Думаешь, сдохнем?

– Да.

Дюрер долго смотрел в костер, а потом вытащил из альбома чистый лист:

– Я нарисую твой портрет. Останется на память.

– Я не хочу, чтобы обо мне помнили.

– Глупости. Я предлагаю тебе бессмертие.

– Ты меня соблазняешь прямо как Сатана… О господи, с кем я связался?!

– Знаешь, почему мне заказывают портреты? По стенам развешивать? Нет, все боятся забвения. Всем хочется бессмертия.

– Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует – все суета! Видит Бог, тебе это лучше всех известно.

– Да уж… внемлите богослову Дисмасу…

– Я не богослов. Меня убьют из-за твоего тщеславия. Хорошо хоть, что умру, исполняя епитимью. Какой-то богослов объяснил Спалатину, что в чистилище я попаду всего на семьсот лет. Интересно, сколько времени отпущено тебе, коль скоро ты один повинен в наших злоключениях? Может, тебя отправят не в чистилище, а куда-нибудь потеплее.

Дюрер снова отложил альбом:

– Дис, не злобствуй.

– Я тебя обидел? Ай-ай-ай, стыд и позор!

– Между прочим, у меня случаются приступы меланхолии. Зачем было говорить, что мне прямая дорога в ад?

– Я же не желаю тебе вечно гореть в аду… Хотя если честно, то последние пару месяцев я сулил тебе именно это.

– Лютер утверждает, что наказания, налагаемые священнослужителями, – чушь собачья, – сказал Дюрер. – Священники нам совершенно не нужны. С Господом можно говорить напрямую.

– Знаешь, на твоем месте я бы уже давно завел разговор с Господом.