устраивало, им, судя по всему, нравился их общительный, неугомонный собеседник, отличавшийся, помимо весёлого нрава, приятной, даже несколько смазливой наружностью и весьма солидной мускулатурой, что, по всей видимости, было в глазах девочек несомненным преимуществом и большим плюсом. А Димону только этого и нужно было. Он непроизвольно напрягал мускулы, от чего они, как водится, выглядели ещё внушительнее, ещё сильнее раздувал ноздри, будто в предвкушении чего-то необыкновенно приятного и возбуждающего, сверкал глазами и, как и прежде, беспрерывно переводил их с одной красотки на другую, не в силах определить, кто из них симпатичнее и на какой следует сконцентрировать основные усилия.

Неизвестно, сколько бы ещё простоял Андрей в сомнениях и нерешительности, обдумывая план своих дальнейших действий, но так ничего и не предпринимая, если бы Оля, вероятно разочарованная и утомлённая его бездействием, не взяла инициативу на себя и, обернувшись к нему, не спросила напрямик, пронзая его острым, блиставшим каким-то нездешним светом взглядом:

– Я что же, нравлюсь тебе?

Никак не ожидавший от неё такого откровенного вопроса, он, возможно, именно от неожиданности, ответил немедленно, не раздумывая, сказал то, что всё это время так и вертелось у него на языке, ожидая лишь подходящего мгновения, чтобы быть озвученным:

– Да, нравишься.

Она прищурила глаза, воззрилась в него ещё пристальнее и зорче и, чуть понизив голос, задала уточняющий вопрос:

– Очень?

– Очень, – так же быстро и утвердительно ответил он, будто стремясь сразу же рассеять малейшие сомнения на этот счёт, которые могли бы возникнуть у неё.

Её губы тронула лёгкая, немного грустная, как ему показалось, улыбка. Но она тут же, чуть тряхнув головой, согнала со своего лица этот неуместный и несвоевременный оттенок печали, непринуждённо усмехнулась и, по-прежнему блестя глазами и буквально впившись ими в него, задала ещё один вопрос:

– Так, может, ты уже и любишь меня?

На этот раз Андрей ответил не с ходу. И не потому, что хоть на секунду заколебался с ответом, а будучи просто не в состоянии в первое мгновение вымолвить ни слова. Он почувствовал стеснение в груди, у него перехватило дыхание, затрепетало сердце. Он понял, что вот и наступил – так скоро, так нежданно – момент, которого он так долго ждал, о котором на все лады фантазировал и мечтал, который представлялся ему едва ли не самым главным, незабываемым, переломным мигом в его жизни. После которого всё в ней должно было измениться до неузнаваемости, заиграть новыми, многоцветными, ослепительными красками, стать неизмеримо лучше, прекраснее, ярче, чем прежде. Он верил в это как в нечто естественное, закономерное, само собой разумеющееся, как в то, что не может не произойти, в то, что непременно должно войти в его жизнь, расцветив, изукрасив, обогатив её, наполнив её новым, ещё неведомым ему смыслом, о котором он раньше даже не догадывался. Да его и не могло быть, этого смысла, потому что в его жизни не было ЕЁ. Но теперь она появилась, и всё мгновенно стало по-другому, встало на свои места, обрело значение, стройность, гармонию. Сделалось так, как только и должно было быть, как не могло не быть…

Очнувшись от своих путаных, сумбурных дум и спохватившись, что его молчание чересчур затянулось, он вскинул глаза на девушку, продолжавшую сверлить его зорким, наблюдательным, загадочно мерцавшим взором, и, стараясь говорить уверенно и твёрдо, но против воли чуть срываясь и задыхаясь, пролепетал едва слышно:

– Да… люблю.

Она двинула бровью, нахмурила лоб и довольно резко, жёстким, требовательным тоном отчеканила:

– Не слышу, громче!

Он, чувствуя, как кровь бросилась ему в голову и сердце колотится всё сильнее, возвысил голос и с усилием выбросил из себя:

– Я люблю тебя… Полюбил сразу… как только увидел.

Она, точно удовлетворённая его признанием, взмахнула ресницами и кивнула. Черты её смягчились, морщины на лбу разгладились, на губах заиграла улыбка.

Однако почти сразу же эта слабая, как будто робкая улыбка растаяла, глаза потускнели, и по лицу её снова разлилась тень. Словно какая-то тайная, неизбывная грусть точила её изнутри, внося в душу смятение, не позволяя забыться и упрямо напоминая о чём-то невыразимо печальном и безотрадном, то и дело омрачавшем её черты и заволакивавшем дымкой взгляд.

Но она, как и незадолго до этого, видимо, нашла в себе силы преодолеть минутное расстройство, взяла себя в руки и вернула на лицо тонкую, чуть насмешливую и одновременно мягкую, доброжелательную улыбку, так шедшую к её правильным, изящно очерченным, будто высеченным из мрамора чертам. Взглянув на него немного искоса, с лукавым прищуром, она подняла руку, шутливо погрозила ему пальцем и смеющимся, мелодичным голосом произнесла, почти пропела:

– Ну да, я заметила тебя, ещё когда мы шли по городу. Как ты пялился на меня! Ну, и во дворце, разумеется. Там уж ты просто глаз с меня не сводил… Что, влюбился по уши, как только увидел? Любовь с первого взгляда?

Ирония, звучавшая в её словах, не очень понравилась Андрею, настроенному в этот момент более чем серьёзно и рассчитывавшему на такое же отношение с её стороны, но он, стараясь не обращать на это внимания, лишь чуть заметно хмурясь, ответил сдержанно и веско:

– Да, с первого взгляда… И, возможно, навсегда!

Подобная категоричность развеселила Олю ещё больше. Она широко, сверкнув красивыми белоснежными зубами, усмехнулась и, вперив в него испытующий, словно прощупывавший его взгляд, с притворно наивным, недоумевающим выражением промолвила:

– Вот как! Прям-таки навсегда! Какая, однако, прыть… Но у тебя ведь, если не ошибаюсь, есть девушка. И довольно красивая, насколько я помню. Ты что же, уже не любишь её?

Андрей поморщился. Напоминание о Наташе, тем паче из Олиных уст, показалось ему чем-то совершенно ненужным, не идущим к месту, едва ли не противоестественным. Он уже практически забыл о ней, вычеркнул её из памяти, она успела стать для него далёким и невозвратным прошлом, не стоящим того, чтобы воскрешать и переживать его снова. К чему же ворошить это прошлое, извлекать его на свет божий, тревожить то, что уже умерло и не способно ожить? Напрасное, бессмысленное занятие. И он не намерен был предаваться ему. Он перевернул эту страницу своей жизни, по-своему важную и значительную, но уже не интересную ему, и не желал возвращаться к тому, что было знакомо ему, как прочитанная книга, и не способно возбудить в нём ничего, кроме уныния и скуки. Может быть, отчасти даже стыда…

Мгновенно передумав всё это, он криво ухмыльнулся и, оставив её явно провокационный вопрос без ответа и справедливо рассудив, что лучшая защита – это нападение,