— И теперь, когда вы видели другую дорогу и поняли, что такое возможно, как вы поступите?

— Это уже другая история, Франц.

— Расскажете как-нибудь?

— Посмотрим.

* * *

Через два дня Франц отвез меня в аэропорт. Эти дни мы с ним почти не разговаривали, словно потратив все слова. Я все больше общался с Фердинандом и Хеленой, а в последний вечер Фердинанд уговорил меня рассказать ему на ночь сказку. Ревности во Франце я не заметил — он стоял на пороге и довольно улыбался, видимо забавляясь тем, как крошка Фердинанд мною командует. Когда Фердинанд поцеловал на ночь родителей, я уселся возле его кровати и пересказал миф об Икаре и его отце. Впрочем, как когда-то мой папа, я преподнес ему собственную версию, со счастливым концом, где оба героя целыми и невредимыми выбрались из критской тюрьмы.

Едва мы повернули к аэропорту, как начался ливень, поэтому мы решили переждать его в машине. На Палеохору улеглась серая туча. Франц надел ту же фланелевую рубаху, которая была на нем пятью годами ранее, когда я впервые увидел его в полицейском участке. Возможно, из-за рубашки я вдруг заметил, как Франц постарел. Положив руки на руль, он смотрел вперед, точно собирался с силами перед тем, как что-то сказать. Я надеялся, что слова его будут не слишком серьезными и тяжелыми. Наконец он, не глядя на меня, заговорил:

— Сегодня утром Фердинанд спросил, где ваши дети и их мама. Я сказал, что у вас их нет, и он попросил передать вам вот это. — Франц наклонил голову и, вытащив из кармана маленького, видавшего виды медвежонка, отдал его мне.

Франц посмотрел мне в глаза, и мы рассмеялись.

— И еще вот это. — Он протянул мне снимок, распечатанный на принтере на фотобумаге. На фотографии я подбрасывал в воздух Фердинанда, совсем как его отец.

— Спасибо, — сказал я.

— По-моему, из вас отличный дедушка получится.

Я опять взглянул на снимок. Это Хелена нас сфотографировала.

— Ты когда-нибудь ей расскажешь? О том, что на самом деле произошло?

— Хелене? — Франц покачал головой. — В самом начале я еще мог бы рассказать, да и следовало бы, конечно. А сейчас я не имею права портить историю, в которую она верит. Ведь из этой истории выросла ее семья.

Я кивнул.

— Историю… — повторил я.

— Но… — начал было он и осекся.

— Но?

Франц вздохнул:

— Порой мне кажется, будто она знает.

— Серьезно?

— Хелена однажды кое-что сказала. Она сказала, что любит меня, а я ответил, что тоже ее люблю, и тогда она спросила, люблю ли я ее настолько сильно, что убил бы ради нее того, кого люблю чуть меньше. И сказала она все это как-то странно. Но потом она меня поцеловала и, не дожидаясь ответа, заговорила о чем-то другом.

— Кто знает? — сказал я. — Да и кому вообще надо это знать?

Дождь закончился.

Когда я поднялся на борт, тучи расступились.

* * *

Вернувшись вечером в свою афинскую квартиру, я посадил медвежонка на полку над кроватью и взял лежавший рядом конверт. Судя по штемпелю, письмо отправили из Парижа два месяца назад. Я достал из конверта письмо и еще раз перечитал его. За все эти годы почерк у нее не изменился.

Уснул я глубокой ночью.

Три месяца спустя

— Спасибо за чудесный день. — Виктория Хэссел подняла бокал. — Кто бы мог подумать, что в Афинах можно так чудесно полазить! И что ты такой выносливый. — Она подмигнула, чтобы я уж точно понял намек.

Виктория написала мне через несколько дней после того, как я вернулся домой с Калимноса, и потом мы не реже раза в неделю писали друг другу письма. Может, оттого, что она была далеко от меня, может, оттого, что у нас не было ни общих друзей, ни знакомых, а может, потому, что мы друг дружку толком не знали, но я с легкостью доверился ей. Нет, об убийстве я не упоминал, мы говорили о любви. Я рассказывал о Моник, у Виктории же романов было больше. Когда она написала, что собирается на Сардинию, где ее ждет новый парень, французский скалолаз, но хочет заехать в Афины, меня эта идея, честно говоря, смутила. В ответ я написал, что мне нравится держаться на расстоянии, нравится говорить с исповедником, который не видит моего лица.

«Могу на голову надеть бумажный пакет, — ответила она в письме, — но больше ничего надевать не стану».

— У твоего брата тоже такая шикарная квартира? — спросила Виктория.

Я убрал со стола и отнес тарелки к раковине.

— Еще шикарнее и просторнее.

— Завидуешь?

— Нет. Я вполне…

— Счастлив?

— Я бы сказал, доволен.

— Вот и я тоже. Так довольна, что даже на Сардинию завтра уезжать неохота.

— Тебя там ждут, и, кстати, говорят, там тоже можно отлично полазить.

— Ты не ревнуешь?

— К скалам или к твоему парню? Строго говоря, это он ко мне должен ревновать.

— Тогда, на Калимносе, у меня никакого парня не было.

— Ты говорила. Я старик, которому улыбнулась удача и который воспользовался твоим расположением.

Взяв бокалы, мы вышли на балкон.

— Ты решил что-нибудь с Моник? — спросила она, любуясь Колонаки.

Голоса сидящих в уличных ресторанчиках людей наполняли воздух однотонной, но радостной музыкой.

Я уже давно рассказал Виктории о письме, которое получил, вернувшись в этот раз с Калимноса. Моник овдовела и перебралась в Париж. Она писала, что часто меня вспоминает и хотела бы, чтобы я навестил ее.

— Да, — ответил я, — я поеду.

— Это же чудесно! — засмеялась Виктория и подняла бокал.

— Вот уж не уверен. — Я отставил свой бокал на столик.

— Почему?

— Потому что, скорее всего, уже поздно. Мы уже не те, кем когда-то были.

— Если ты так настроен, зачем ехать?

— Потому что хочу знать.

— Что знать?

— Куда ведет другая дорога, та, которую мы не выбрали. И возможно ли жить счастливо, когда рядом с тобой все время маячит чужая могильная плита.

— Не понимаю, о чем ты, но разве ты так живешь?

Я задумался.

— Погоди, я сейчас тебе кое-что покажу, — сказал я.

Я принес из спальни медвежонка и фотографию, где мы с Фердинандом.

— Очень мило, — сказала она, — а что это за малыш?

— Это сын… — Я вздохнул поглубже, чтобы не ошибиться. — …сын Джулиана Шмида.

— Ну разумеется! — воскликнула она.

— То есть ты видишь сходство?