Гадать я не умел, цыган боялся, когда они подходили, меня обуревал страх, я орал в их сторону ксенофобские кричалки. Тогда никто не знал, что такое ксенофобия, и поэтому посылали чужих и своих известными словами на все известные буквы.

Но тут случай был особый, я держал нежную ручку и плел что-то про судьбу и пиковый интерес, она смеялась, и все было на мази.

Мы определили, что все за продолжение банкета, я еще плел для усиления какой-то вздор, свободной рукой в другом кармане пересчитывая наличность – денег должно было хватить на легкую анестезию сухим вином. Недостающее опьянение планировалось дополнить жаркими словами и нефизическими упражнениями.

Перед выходом на своей остановке Дева попросила перезвонить перед встречей. Я открыл дипломат – там лежала ручка. Она же, увидев там набор юного фетишиста, рванула к выходу, на ходу выпрыгнула из трамвая, как каскадер, не удержалась, упала, и дальше трамвай завернул за угол, унося несбывшиеся надежды.

Мои глаза уперлись в образцы нашего бельевого ассортимента. Тут я все понял, объяснить, что это не мое, что я этим не пользуюсь, не коллекционирую это, не снимаю с жертв, как скальпы поверженных дев, я не мог.

Через месяц я сменил работу, перешел в СКБ, где проектировали станки. Слава Богу, они в дипломате не помещались. Жизнь стала лучше, жить стало веселее.

За три месяца до юбилея Сергеев собрал волю в кулак и сел составлять список гостей по случаю круглой даты.

Все предыдущие годы он тщательно избегал отмечать свой день рождения, уезжал, прятался, отключал телефон. Не нравились ему эти репетиции поминок, он не считал нужным подводить промежуточные итоги, не любил это дело, чувствовал себя на днях рождения идиотом.

Сам он к людям ходил, терпел это безобразие, но себя в этой роли видеть не хотел. Может, роды у его матери были тяжелыми? В общем, в этот день он явно чувствовал себя плохо, да и глупо было выносить на Божий суд факт своего рождения. Домашние это знали и до поры до времени не трогали, но шестьдесят – последний рубеж перед началом разрушения, его принято отмечать, если дожил.

Последней каплей стали участившиеся походы на похороны знакомых, где приходилось слышать банальные слова «встречаемся на поминках». Вот тогда он решил собрать всех и услышать все о себе наяву, хотя мнением людей и не дорожил – к требовательному к себе человеку чужая хвала и хула не пристает, большего суда, чем собственный, не бывает.

Подводить итоги своей жизни он не собирался, ничего великого он не совершил – росли дети, он их кормил, похоронил родителей, никого не убил и героем не стал. Чего гордиться обычной среднестатистической жизнью?

Весь мир от него ничего не получил. «На своих сердца не хватает» – как говорил один артист по поводу бомбардировок Грозного. Одним словом, юбилей предполагался семейным, без статуса полугосударственного или любого другого.

Он достал из стола заготовленные конверты, положил перед собой лист бумаги и первым номером написал себя – Сергеев.

Он вспомнил себя в двухлетнем возрасте, играющим с тряпичным слоником, набитым опилками шедевром игрушечной империи местной артели общества слепых. Сергеев безжалостной рукой вскрыл его, желая узнать, что там внутри. Оказалось, что опилки. От отчаяния он засыпал ими себе глаза, заревел, обкакался и навсегда понял, что лезть в душу и тело другим не надо, говна не оберешься.

Первый раз он смертельно испугался ночью в инфекционной больнице в трехлетнем возрасте, когда его положили с подозрением на стригущий лишай. Вечером мама ушла, он лежал один в темной палате, советская медицина не считала нужным оставить маму с ним. В больнице имелся полный набор средств для ухода в виде ночной няньки – по норме одной на все отделение. Он не спал всю ночь, не понимая, почему мама его бросила и что он сделал не так. Потом его бросали женщины, но так больно и страшно, как в первый раз, не было никогда.

Он не ходил и не говорил до двух лет. Мама волновалась, водила к врачам, те ничего не обнаруживали. Его кормили и лелеяли, а ходить по одной комнате в десять метров, где все под руками, смысла не было. Он ползал, и ему было удобно, говорить особенно не хотелось – мама и так его понимала, чего зря языком молоть.

Когда переехали в новую квартиру, он сразу пошел и заговорил предложениями – мир стал другим, было о чем говорить.

От таких глубоких воспоминаний его бросило в жар. Второй строчкой он написал: «Родители», – и его обдало кладбищенским холодом.

Родители, советские служащие, у которых, кроме любви, ничего не было, давно ушли на небо, отдав все, что могли. Они лежат под общим камнем в далеком городе, где он давно не бывает – не понимает, как можно разговаривать с камнем, на котором выцветшие фотографии родных людей с числами начала и конца.

Послать им приглашение через грань невидимого невозможно, почта туда не ходит. Он отложил конверт с приглашением на свой юбилей тем, кого уже нет нигде.

Они не видели его новых жен и детей, никогда не узнают, как ему живется одному, они бы порадовались его сегодняшним «успехам», но…

Он перешел к живым.

Нынешняя жена и дочь попали в список автоматически, при всех обстоятельствах, кроме них, он никому не нужен. Он, конечно, не подарок, отъявленный индивидуализм, который он исповедует, не способствует крепости уз. Но семью не выбирают, в ней живут и умирают – такая сомнительная шутка пришла в голову и ушла, приглашение своим легло в стопку «Близкие родственники».

Сергеев закурил и задумался: когда-то он видел фильм, где герой собрал на юбилей всех жен, детей и внуков, и от этой благостной картины в кинозале все плакали. Он смеялся, он еще был не женат, его родители никогда не разводились, но он не поверил. В кино нарушили закон сохранения энергии – зло и ненависть не исчезают бесследно, так не бывает.

Он, правда, видел на похоронах одного артиста семь жен покойника, но и у гроба идиллии не было, каждая в свое время укоротила его жизнь, как могла, он тоже постарался добавить им морщин, но все равно последняя была горда, что все эти суки бывшие – никто, а она – последняя вдова, и вся слава ей (о наследстве речи не было, только карточные долги), и в новостях ее показывают крупным планом.

Он записал в список дочь, которую оставил в десять лет ради неземной любви к новой жене. Много было всякого – ревность, слезы и обиды двух дорогих сердцу женщин, не желающих его делить. Много утекло воды и слез, но, слава Богу, сейчас они дружат, как подруги, и у них больше общих интересов, чем с Сергеевым.

Сергеев никогда не вмешивался в личную жизнь своих детей, не считал себя мудрым по праву отца – возраст и ум не всегда взаимосвязаны. Когда ему было десять лет, он уверенно считал себя умнее директора школы и старшего пионервожатого Валеры. Пионервожатый через много лет стал секретарем горкома, но умнее не сделался, а себя Сергеев дураком не считал, хотя жил с окладом сто двадцать рублей и жалкой должностью старшего инженера. Директору школы дали звание «Заслуженный учитель», но она от этого не поумнела, а Валера потом сдох под забором, не выдержав крушения коммунистических идеалов и пагубной наследственной страсти к огненным жидкостям.