* * *

Пока мы ждали рейс, я взглянула на Вильяма. Знакомое выражение лица: он снова ушел в себя. «Давай ты сама расскажешь девочкам о поездке, — попросил он. — Мне что-то не хочется». И я пообещала, что расскажу. Мы прошли в самолет; это был маленький самолет, и наш багаж никак не помещался на верхнюю полку, и тогда стюард — приятный юноша — забрал наши чемоданы и сказал, что они будут ждать нас на телетрапе, уже по прилете.

Вильям сидел возле прохода — у него ноги длиннее, — и мы болтали о разных пустяках, потом он безжизненным голосом снова заговорил о том, как Лоис Бубар не захотела с ним видеться, а потом мы устроились поудобнее, и полет был недолгим. Увидев в иллюминатор Нью-Йорк, я испытала то, что испытываю почти каждый раз, когда прилетаю сюда, — благоговение напополам с признательностью за то, что этот огромный, разлапистый город принял меня — позволил мне в нем жить. Вот что я испытываю почти каждый раз, когда вижу его с высоты. Меня захлестнуло чувство благодарности, и, повернувшись к Вильяму, чтобы ему об этом сказать, я увидела, что по щеке у него катится капля, а когда он взглянул на меня, я увидела каплю и на другой щеке. И подумала: «Ах, Вильям…»

Но он помотал головой в знак того, что ему не нужна поддержка, — разве бывают люди, которым не нужна поддержка? — но ему не нужна была моя поддержка, и, пока мы ждали багаж на телетрапе, он молчал и больше не плакал. Он просто еще глубже ушел в себя, он делал это с тех самых пор, как мы уехали из Хоултона. Когда мы вышли на стоянку такси, Вильям залез в машину и сказал на прощанье:

— Спасибо, Люси. Я тебе позвоню.

Но он не позвонил. Он еще долго не звонил.

* * *

Проезжая по мосту, — уже в своем такси — я вдруг вспомнила, как мучилась в первые годы нашего брака, когда мы снимали квартиру в Виллидже. Это было из-за родителей, порой на меня накатывало чувство, что я их бросила, — ведь так оно и было — и тогда я садилась на кровать в нашей маленькой спальне и рыдала от нестерпимой боли, а Вильям заходил в комнату и говорил: «Люси, что с тобой? Не молчи». А я просто мотала головой, пока он не уйдет.

Как ужасно я поступала!

Раньше мне это не приходило в голову. Не позволять мужу утешать себя — как это жестоко!

А я и не догадывалась.

Такова жизнь: мы о многом не догадываемся, пока не станет поздно.

* * *

Когда я вернулась к себе в квартиру, там было очень пусто. И я знала, что там всегда будет пусто, что Дэвид уже не войдет, прихрамывая, в эти двери, и мне вдруг стало безумно одиноко. Я отвезла чемодан в спальню, села на диван в гостиной и взглянула на реку, и пустота вокруг внушала ужас.

«Мамулечка! — взмолилась я к матери, которую однажды сама себе придумала. — Мамулечка, мне больно!»

И мать, которую я однажды сама себе придумала, ответила: «Ничего, солнышко. Ничего».

И вот что мне вспомнилось.

Когда-то давно я смотрела документальный фильм про заключенных женских тюрем и их детей, и там была одна женщина, очень крупная, с милым лицом, на коленях у которой сидел маленький мальчик лет четырех. В фильме говорилось, как важно не разлучать детей с матерями, и в этой тюрьме им разрешалось видеться в рамках нового — по тем временам — подхода. И маленький мальчик, сидевший на коленях у этой огромной женщины, взглянул на нее и тихо сказал: «Я люблю тебя больше, чем Бога».

Никогда этого не забуду.

* * *

В субботу мы с девочками встретились в «Блумингдейле». Было очень приятно повидаться с ними, да и вообще увидеть в магазине столько народа. Считается, что в конце августа все богатые ньюйоркцы уезжают в Хэмптоны[4], но прежний контингент никуда не делся: тонкие, как тростинки, престарелые дамы с подтяжкой лица и большущими губами. Я смотрела на них с любовью; я любила их, вот что я пытаюсь сказать.

Я окинула Крисси взглядом, но не похоже было, что она беременна. Крисси рассмеялась и поцеловала меня.

— Врач сказал ничего не делать три месяца и даже не волноваться об этом, а три месяца еще не прошло, так что и ты не волнуйся.

Я ответила:

— Хорошо. Я и не волнуюсь.

Когда мы сели за столик, девочки сказали:

— Выкладывай все!

И я принялась рассказывать обо всем, что случилось в Мэне, и они очень внимательно слушали. Узнав о прошлом Кэтрин, они не могли поверить своим ушам.

В конце я спросила:

— Вы с ним разговаривали?

Девочки кивнули, и Крисси сказала:

— Но он ведет себя как говнюк.

— В каком смысле?

— Из него слова не вытянешь. Сама знаешь, каким он бывает. — Крисси откинула волосы назад.

— По-моему, папу все это очень задело, — сказала я, переводя взгляд с одной дочки на другую. — Ему ведь прилетело вдвойне: сначала его бросила Эстель, а потом с ним не захотела общаться единоутробная сестра. Даже втройне. Ведь он еще и увидел дом своей матери. Девочки, это было просто — просто — ужасно. Он понятия не имел, что она выросла в таком месте. Ни малейшего понятия.

Когда я описала дом, в котором провела детство Кэтрин, девочки — как и мы с Вильямом — были потрясены.

— В голове не укладывается, она ведь играла в гольф, — сказала Крисси. И я прекрасно ее понимала.

Крисси слизнула с ложки замороженный йогурт и добавила:

— Знаешь, мам, я чувствую себя в ответе за Бриджет, хоть мне это и не нравится.

— Как у нее дела?

— Она страдает, мам, — сказала Бекка. — И это очень грустно.

— Вы с ней виделись?

И девочки рассказали, что пили чай с Бриджет пару дней назад; меня это удивило и растрогало. Они водили ее в ресторан при отеле.

— Она была с нами приветлива, — добавила Крисси. — И мы с ней тоже, но ей очень грустно. Было нелегко.

— Может, зря мы устроили это дурацкое чаепитие, — сказала Бекка. — Но что еще с ней делать? Мы думали про кино, но подходящего фильма не нашли. Может, стоило пройтись с ней по магазинам.

— Боже… — сказала я. — Но, Крисси, почему ты чувствуешь себя в ответе за Бриджет?

— Не знаю, — сказала Крисси. — Наверное, потому, что она моя сестра.

— Вы молодцы, что встретились с ней.

Девочки лишь пожали плечами. Затем Бекка сказала:

— Прости, что написала то сообщение про вас с папой.

— Ничего, я понимаю, почему могло показаться, что мы снова вместе, — ответила я.

— Правда? — удивилась Крисси.

— Ну конечно. Но сходиться мы не собираемся.

— Разумно, — сказала Крисси. А затем добавила: — Просто невероятно, что эта Кэтрин из твоего рассказа и есть наша бабушка. Она казалась мне самым обыкновенным человеком на свете. Я любила ее.

— Я тоже ее любила, — сказала Бекка.

И они начали вспоминать бабушку, какой у нее был дом, и какой там стоял диван мандаринового цвета, и как крепко она их обнимала.

— Она готова была задушить меня в объятиях, — сказала Бекка. — Я очень ее любила.

Действительно, согласилась я, просто невероятно, что у их бабушки была такая жизнь, а они об этом даже не подозревали, и мы с Вильямом тоже.

Потом девочки снова заговорили о Лоис Бубар.

— Но она тебе понравилась? — спросила Бекка, и я сказала:

— В принципе, да. Не забывайте, она годами думала, что папа о ней знает. Так что, учитывая все случившееся, она была очень любезна.

— Любезная с улицы Любезной, — сказала Крисси.

— Да, с улицы Любезной.

— Такое теперь сплошь и рядом, — сказала Бекка. — Из-за этих сайтов с родословными.

Один ее знакомый, пояснила Бекка, недавно узнал, что он наполовину норвежец, — оказалось, его отец ему не родной. А его родной отец был норвежцем.

— Почтальоном, как в анекдоте, — добавила она.

— Да быть не может, — сказала Крисси.

Но Бекка кивнула и повторила, что отец ее знакомого оказался почтальоном, как в анекдоте.