длинноватые, если уж на то пошло.

— Нормальные, — сказала я.

Вильям снова сел на диван.

— Ну же, Люси, соглашайся, — сказал он. Солнце било ему в глаза, и я подошла к окну и задернула шторы.

— Ты правда меня убиваешь, — сказала я, возвращаясь на место.

И Вильям погрустнел:

— Прости.

Он упер локти в колени и уставился в пол. Я смотрела на него и думала: «Кто ты, Вильям?»

Но это еще не все: по телу у меня пробежал холодок, неприятное такое чувство.

Вильям умоляюще на меня посмотрел:

— Лютик, ну полетели.

Странно, что он так меня назвал. Я хочу сказать, в тот момент это было странно. Неестественно, что ли.

Я спросила:

— Что у тебя за книга?

И Вильям показал мне обложку. Это была биография Джейн Уэлш Карлейль[5].

— Ты это читаешь?

— Да, а что?

Я сказала, что читала эту книгу и мне очень понравилось, на что Вильям ответил:

— Мне тоже, хоть я и только начал.

— Почему ты выбрал именно ее?

Он пожал плечами:

— Одна знакомая посоветовала.

— А-а.

— Мне хочется лучше понимать женщин, вот я и взялся за эту книгу, — добавил он.

Я от души посмеялась, мне показалось, что это очень смешно. А Вильям посмотрел на меня таким взглядом, будто не понимал, что тут смешного.

— Ее написала моя подруга, — сказала я. Но этот факт, похоже, его не интересовал.

— Просто слетай со мной на Кайманы, — начал он снова. — Туда отправимся в воскресенье, обратно — в четверг. У нас будет три дня отдыха.

— Я завтра тебе отвечу. Это достаточно быстро?

— Не знаю, почему ты просто не согласишься, — сказал он.

— Я тоже не знаю, — сказала я.

Затем мы заговорили о девочках. Я упомянула, что пытаюсь вызвать у себя видение о беременности Крисси — вроде того, какое было у моей матери про меня.

— Но у меня не выходит. Я не вижу, получится ли у нее забеременеть.

— Нельзя заставить себя что-то увидеть, — сказал Вильям, и он был прав.

— Ты прав, — сказала я.

Вильям махнул рукой:

— Она еще забеременеет.

— Надеюсь, — сказала я.

Я чуть не передала ему слова Крисси о том, что он ведет себя как говнюк, но этот человек, сидевший напротив меня, без усов и с короткой стрижкой, выглядел каким-то странным, чужим. И я ничего не сказала.

Вильям чмокнул меня в щеку и ушел.

* * *

Лежа в постели и думая о Вильяме, о его усах и о нашей беседе, я вдруг осознала: «Он потерял авторитет».

Я села в постели.

Я встала и прошлась по квартире.

И все равно: он потерял авторитет.

Из-за того, что сбрил усы?

Возможно. Кто знает.

И вот что мне вспомнилось.

Через несколько лет после того, как я ушла от Вильяма, у меня завязались отношения с мужчиной, который жил напротив одного музея на Манхэттене. Этот мужчина меня любил, он хотел на мне жениться (он же водил меня в филармонию), но я не хотела за него замуж. Человек он был хороший, но с ним я испытывала тревогу. А вспомнилось мне вот что: в окна его квартиры всегда виднелась башенка музея. Каждую ночь — я бывала у него раза три в неделю — в башенке горел свет, и я всегда представляла, что там засиделся допоздна кто-то из музейных сотрудников; иногда я представляла мужчину — то молодого, то пожилого, — иногда женщину, и человек этот так любил свою работу, что трудился до глубокой ночи, и при мысли о том, как ему — или ей — одиноко в пустой башенке музея, я ощущала прилив нежности. Какое это было утешение!.. Из ночи в ночь, глядя на свет в окнах, я думала об одиноком человеке в башенке, и это меня утешало.

Лишь годы спустя я осознала, что ни разу — будь то в пятницу, субботу или воскресенье — не видела окна темными, свет горел всегда; лишь много лет спустя я осознала, что никто не работал в башенке с полуночи до трех ночи, когда на улице уже светлело и не было видно, что лампы внутри по-прежнему включены… Лишь много лет спустя я осознала, что поддерживала себя при помощи мифа.

По ночам в башенке никого не было.

И все же оно не исчезло из моих воспоминаний — чувство утешения, спасавшее меня из ночи в ночь в ту пору, когда я ушла от мужа, и мне было очень страшно, и рядом спал мужчина, который меня любил, но с которым мне было тревожно. И свет в башенке помог мне все это пережить.

Но свет оказался не тем, за что я его принимала.

* * *

То же и с Вильямом.

В голове не укладывалось; меня будто подхватила гигантская волна. Вильям был мифом, как свет в башенке, только я всю жизнь прожила, веря, что он чего-то стоит.

А потом я подумала: «Нет, чего-то он да стоит!»

Я сидела в кресле у окна и смотрела на огни города. Из моей квартиры виден Эмпайр-стейт-билдинг, и я долго смотрела на него, а после взглянула на дома напротив, там всегда где-нибудь горит свет.

И я подумала: «Придется изо всех сил делать вид, что ничего этого не произошло».

Мне хотелось оградить Вильяма от своего озарения. И себя мне хотелось оградить тоже. Это правда, но главным для меня было — и я говорю это со всей откровенностью, на какую способна, — чтобы Вильям ни на каком уровне не почувствовал, что утратил в моих глазах авторитет.

Но Гензель и Гретель, которых я пронесла через всю жизнь, куда-то исчезли. Я больше не верила, что Гензель укажет мне путь. Мне больше не было с Вильямом безопасно — и все тут.

Я знала, что снотворное мне не поможет. Я встала и прошлась по квартире, а потом долгое время сидела в кресле у окна.

Я думала о наших девочках. Больше всего в Вильяме нуждалась Бекка — в фигуре отца, обладающего авторитетом, хоть она и не употребляла в его отношении это слово. Но я очень растрогалась, представляя ее милое детское личико. А еще я думала о Крисси, в ее глазах Вильям, вероятно, тоже до сих пор не утратил авторитет, он же все-таки ее отец. Но Крисси всегда была — как мне кажется — больше подготовлена к подобной утрате, чем милая Бекка. Кто знает почему? Кто знает, почему один ребенок получается таким, а другой — другим?

На рассвете я написала Вильяму: «Хорошо, я с тобой поеду». И он сразу ответил: «Спасибо, Лютик».

Потом я уснула.

Поздним утром я раскладывала на кровати одежду, которую планировала взять на Каймановы острова. То и дело я прерывалась и садилась на краешек кровати, чтобы подумать. Конечно же, я знала, почему Вильям позвал меня на Кайманы, а не куда-нибудь еще. Я представила, как мы лежим на шезлонгах, под солнцем, как раньше лежали они с Кэтрин. Я представила, как он читает биографию Джейн Уэлш Карлейль, а я читаю что-то свое; представила, как мы откладываем книги, чтобы поболтать, а потом берем их снова.

Я села на краешек кровати и сказала: «Ах, Кэтрин…»

А потом подумала: «Ах, Вильям!»

* * *

Но когда я думаю «Ах, Вильям!», не подразумеваю ли я и «Ах, Люси!» тоже?

Не подразумеваю ли я: «Ах, все… Ах, дорогие все, кто живет в этом большом мире, мы не знаем друг друга и даже себя самих!»

Хотя чуточку, самую малость все-таки знаем.

Но все мы мифы, миражи. Мы все загадочные создания, вот что я пытаюсь сказать.

Пожалуй, это единственная в мире вещь, которую я знаю наверняка.

Благодарности

Я хочу поблагодарить следующих людей.

Прежде всего и превыше всего — мою подругу Кейти Чемберлен, чья способность распознавать фальшивые ноты определила развитие моей карьеры.

Далее — моего бывшего редактора, ныне покойную Сьюзан Камил за то, что верила в меня и тем самым подарила мне свободу писать то, что я хочу и должна писать.

Также я очень признательна своему нынешнему редактору, замечательному Энди Уорду, достойно продолжившему дело Сьюзан; моему издателю и заступнице Джине Сентрелло; всей редакции «Рэндом хаус», которая очень мне дорога; моим надежным и невероятно чутким агентам Молли