за перо, что вначале говорит о бабушке, своем адресате, в третьем лице, лишь на второй странице возникает обращение к ней.

Пусть он простит меня за то, что я публикую его письмо, полное отчаяния и подлинного горячего чувства. Но и здравомыслия. И мужской воли. Он разбивает в прах бабушкины рассуждения о греховности ее любви.

Нет сил, нет слов выразить те муки и ужас, которые я переживаю вот уже несколько дней и ночей. И горе, и печаль, и возмущение сплелись в один комок и сосут до жестокой боли мое сердце. Мысль скачет и путается то в ясных определениях, то в противоречиях. Нет покоя! Нет ничего в душе. Пустота и щемящая боль. Где же справедливость? Где Провидение? Кому же можно верить и отдать душу и жизнь? Я любил ее беззаветно, самозабвенно, всеми атомами своего существа. Верил, как фанатик, верящий в Бога и радостно идущий на крест. И что же? Разбито все, разбито как-то странно, как-то не любящей и нежной душой, а какой-то формальной фразеологией.

Она сама в начале первой половины нашей любви сомневалась в моих чувствах, прошла смотря серьезно, брала слова – мои клятвы, что я никогда не брошу ее, и когда уверилась, когда стало очевидно, что я все принес к ее ногам, она начала поддаваться каким-то уверениям в противности наших отношений, жалости к тому, от чего хотела бежать. Непонятно, странно! Какой же грех – любить? Об этом тоже сто раз говорили и пришли к противоположному заключению. От этих рассуждений о греховности веет какой-то скрытой задней мыслью и неискренностью. Но я ей верю еще и не могу этого допустить. Греховность эта (конечно, теоретическая) возникла со временем христианства и возникла на почве иезуитства или языческой косности. Христос вознес любовь не только брачную, но вообще всякую до таинства (отчего и церковный брак – таинство), Бог благословил любовь. Но люди – сильные мужчины – обратили эти таинства в свою пользу и возвели насилие в принцип, создали понятие долга, обеспечивающего эгоизм мужчины и поработили женщину. Только любовь должна быть долгом. В противном случае ложь и обман, самые низкие грехи человечества. Это вот грех, а любовь – высшее благо, добродетель самого святого происхождения. Ведь мы с тобой говорили на эту тему, ты была согласна со мной и теперь тебя убедили в противоположном? Кто, чем? В чем ты увидела мщение провидения за свою любовь? Что ты страдаешь за Маню? Но ведь ты и раньше страдала, мне не понятны твои терзания, и во всяком случае можно было найти другой выход. Я предупреждал тебя, дорогая, давно, что с одним вопросом придется считаться, что ее выставят как последний козырь, чтобы связать твою волю. Что ты говорила мне, вспомни. И так недавно, в последнее свидание. Неужели ты была неискренна? Я не могу этого допустить. Я безусловно верил тебе. И если бы не было этой веры и сейчас, в душе моей мрак и ужас. Кому же верить? Ожидать всю жизнь, всю мысль тебя, верить безгранично и вдруг все – трах… с этим не мирится мой ум и никогда не помирится мое сердце. Я должен буду счесть себя оплеванным, униженным, слепым и полным ничтожеством. Тогда не стоит жить. Проклятие всему! Унижено все святое, все возвышенное! Подумала ли ты обо мне? Вот других пожалела, а меня спихнула в бездонную, мрачную пропасть.

Сколько раз, когда еще не дошли мы до последней грани отношений, просил, молил тебя подумать, способна ли на беспредельное чувство, будешь ли ты со мной счастлива; ты говорила положительно, я поверил, был брошен жребий, пережито много драм, близких к трагедии, и когда уже приблизился положительный формальный момент развязки, ты бросила меня. Объясни мне, объясни искренно, дружески. Я не могу еще взять в толк. И мне все еще не верится, что мы уже не близки. Скажи мне все просто. На мои последние два письма ты не хочешь и ответить. Бог с тобой! Я никогда не буду навязываться, никогда не буду «требовать» любви. Но дай мне понять, что ты и что с тобой. Одно мне лишь могло бы дать ключи к уразумению, если бы ты кого полюбила. Но ты в Ярославце, в той душной атмосфере, из которой хочешь вырваться. Значит, что-то не то. Ты разлюбила меня? Ну, ты и скажи просто.

А я люблю тебя беспредельно. Создан был, есть храм, где ты – мое божество. В нем буду служить. Буду одинок, но вместе с тем образом, который в душе. А реальный отойдет в сторону. Реальность – фикция. Если… реальность разобьет все, что казалось истиной, запачкает грязью самое дорогое, самое святое, ну, тогда умру.

Поменяемся ролями – на моем несчастье ты будешь строить свое счастье. Н.

Ты думаешь Иван не отомстит тебе в будущем, что ты любила меня? Только теперь он притаился ласковым и нежным зверенышем, и попомни меня: жестоко обидит тебя. (Вероятно, по теории праведного мщения: это за меня.) Ты думаешь, и дочь оценит твою жертву впоследствии и не нанесет обиды? Ошибаешься. (Тоже за меня.)

Прости, что пишу тебе. Не могу не писать. Неужели ты так жестока, что не напишешь мне? Если так, то больше не буду утруждать тебя своими письмами о своей больной душе.

19. ХII.1916.

Я уверена, что именно это письмо соединило Николая Матвеевича и бабушку на долгие годы. Иначе зачем она хранила эти странички в своем старом фибровом чемодане?

Кирилка

Я не знаю, ездила ли бабушка с мамой в тот год в Крым. Думаю, что нет. Зато определенно знаю, что в Крыму, в Балаклаве, они были. Знаю это от мамы, знаю и по бабушкиным рассказам. Помню, что в детстве слушала эти рассказы с интересом, но никогда не задавала вопросов вроде «А что было дальше?». Поэтому путешествие бабушки и мамы в Крым осталось в моей памяти не как событие, имеющее начало и конец, а как отдельные истории, главной из которой была история куклы Кирилки. Но о ней чуть позже.

Я уже рассказывала, что в детстве любила играть моточками кружев, лежавших в большой атласной коробке из-под конфект (так произносила бабушка). А коробка эта появилась у бабушки как раз во время ее путешествия в Крым. Чтобы не скучать в купе, она взяла с собой белые нитки кроше и вязальный крючок. Ехавший в том же вагоне молодой офицер, желавший поухаживать за молодой дамой, поинтересовался, что она собирается вязать. Бабушка ответила, что за время