Л. ответила, что это «напрасный труд». Я подумала, что она и правда напрасно вложила много труда, раз никто не придет. Я спросила Л., говорила ли она с ними по телефону, когда приглашала. Л. ответила, что нет. Она отправила им имейл, как каждый год. И как каждый год, они не пришли.

В десять пятнадцать я подарила Л. кашемировый шарф, купленный, несмотря на ее запрет. Когда она вынула его из пакета и развернула перед собой, я увидела, как у нее сжалось горло, кровь бросилась к щекам и на глазах выступили слезы, которые она попыталась сдержать. В какой-то момент мне показалось, что она сейчас потеряет сознание. Тогда, желая утешить, я обняла ее за плечи. Несколько секунд я чувствовала, как будто в ее теле разыгрывается битва между торжеством и капитуляцией. Когда я освободила ее из объятий, к Л. вернулось самообладание, она улыбнулась.

– Я же сказала: никаких подарков! И все-таки спасибо, он великолепен.

В половине одиннадцатого, когда, как мне показалось, Л. совсем забыла о нем, я вынула из духовки тушеное мясо, и мы положили себе две обжигающие порции.

Позже, должно быть потому, что мы почти закончили вторую бутылку вина, Л. рассказала мне, что после смерти мужа ее друзья (чуть больше десятка, с которыми они часто виделись, пока Жан был жив) перестали ей отвечать. Каждый год в этот день, который был не только днем ее рождения, но и днем смерти Жана, она все же по-прежнему продолжала приглашать их. Но они ни разу не пришли.

Я попыталась расспросить ее, но после первых же вопросов Л. снова замкнулась.

Помолчав несколько минут, она сказала, что не готова говорить об этом. Она больше не может подвергаться риску чужих суждений.

Она пообещала, что когда-нибудь расскажет. Я не настаивала.

Потом Л. провела несколько минут в ванной. В ее отсутствие я осмотрела пустую комнату, составленные стопкой нарядные тарелки, блюда, к которым мы не притронулись, вспомнила, что подумала обо всем этом «труде», и это показалось мне чудовищно печальным.

Когда она вернулась, мы попробовали разные десерты и поставили музыку.

Мы смеялись, почему – я забыла.

После полуночи, когда мы выпили в третий или четвертый раз, Л. поинтересовалась найденной мною рукописью. Взялась ли я снова за работу? Давала ли я ее кому-нибудь почитать? Я ответила Л., что думаю, что пока рано, мне бы хотелось немного продвинуться.

В дверях, когда я уже собиралась уходить и она с грустью следила, как я надеваю пальто, Л. взяла меня за руку, чтобы поблагодарить.

– Какое счастье, что ты пришла. Ты даже не представляешь, что это для меня значит.

А потом своим нежным голосом, который я уже знала, попросила меня дать ей – только ей одной и никому больше – найденную рукопись. Совершенно конфиденциально.

Я согласилась.

Вернувшись домой, я, прежде чем зажечь свет, задернула шторы.

Предположение, что Л. могла задумать и инсценировать весь этот маскарад с единственной целью разжалобить и задобрить меня, пришло мне на ум гораздо позже.

Я присела на диван, огляделась вокруг и испытала странное облегчение. И вдруг по контрасту поняла, что тревожило меня в квартире Л.

У нее не было ничего потертого, пожелтевшего, сломанного. Ни один предмет, мебель, ткань не несли следов прошлой жизни. Все там было новым. Все казалось купленным накануне или несколькими неделями раньше. В комнатах не было души и беспорядка.

Я не видела ни одной фотографии, ни одной открытки, ни одной безделушки, которые могли бы вызвать какие-нибудь воспоминания.

Словно вчера не существовало.

Словно Л. придумала себя.

* * *

– Нет, правда, это невозможно. Я предпочитаю быть искренней с тобой, пусть даже если покажусь несколько резкой, дело не в работе, тут другое. Это текст без пульса, написанный неизвестно когда, неизвестно в каких условиях. Как же ты хочешь, чтобы он мог сегодня быть связанным с твоим путем, твоей эволюцией, с тем, что ты «должна» написать? Поверь мне. Я не говорю, что этот текст – ничто и никого не заинтересует, я говорю, что это уже не твое дело. У него уже нет ничего общего с тобой, с тем автором, каким ты стала. Это было бы необъяснимым возвращением назад. Катастрофой. Я его прочла, ну да, конечно, до конца, ну да, а как ты думаешь? Ты просила сказать, что я об этом думаю, и я позволила себе сказать, что это было бы ошибкой, серьезной ошибкой, да. Даже полностью исправленный и дополненный, даже улучшенный, измененный, пересмотренный по-новому. Это не вопрос зрелости. Не хочу тебя обескураживать, не хочу, чтобы ты хоть на секунду подумала, что я считаю, что у тебя не получится. Ты знаешь, до какой степени я в тебя верю. Но это – нет, это невозможно. Будь я на твоем месте, я бы засунула его поглубже в ящик, где ты его нашла. Ты боишься, тебе страшно, ты готова ухватиться за что попало. Мы постоянно возвращаемся к тому же, понимаешь, мы постоянно возвращаемся в одну точку: ты зажата, потому что отказываешься писать то, что должна писать. Нет, с моей стороны это не проекция, это что-то, что я чувствую в тебе, что я почувствовала сразу, когда мы познакомились. Я почувствовала, что ты боишься. Ты боишься идти туда, куда тебя ведут ноги. Ты неправа, потому что не тебе выбирать, какой ты писатель, мне очень жаль, но не тебе это решать. Раз уж мы об этом заговорили: я иногда думаю, не должна ли ты остерегаться того комфорта, в котором ты развиваешься, этой маленькой жизни, в конечном счете достаточно спокойной, со своими детьми, мужчиной, писательством, и все это разумно дозировано. Иногда я спрашиваю себя, да, это всего лишь вопрос, ну да, я спрашиваю себя, нет ли во всем этом капли… обезболивающего. Наверное, ты в этом нуждаешься, в этом равновесии, я могу понять, я знаю, о чем говорю, я знаю, какую трещину оставляет насилие и что это непоправимо. Ты думаешь, что нуждаешься в этом, потому что недостаточно доверяешь себе. Однако опасайся, как бы ты не уснула. Я понимаю, что ты боишься, но страх ни от чего не защищает, страх не предупреждает об опасности. Тебе это хорошо известно. А я знаю, откуда исходит опасность. Где твое уязвимое место. Я знаю, каким приемом они положат тебя на лопатки, так что не позволяй им сделать это, вот и все, что я хочу тебе сказать. Они отлично знают, чем тебя взять, но не имеют никакого понятия о том, что такое литература. Уж ты меня прости. Придется с этим смириться. О ком я говорю? Да ты отлично знаешь. Я просто тебе говорю, что ты не обязана сдаваться под предлогом сохранения тех связей, которые давно расторгнуты и в которые веришь ты одна. Подумай: кто на самом деле тебя любит? Потому что речь об этом. Я не уверена, что ты можешь избавиться от одиночества, я даже считаю, что ты заинтересована подготовиться к нему, потому что это участь писателя – вырыть ров вокруг себя – я не думаю, что есть иной путь, писательство ничего не исправляет. На этот счет мы единого мнения, оно копает, пашет, оно вычерчивает все более и более широкие борозды, все более глубокие, оно создает вокруг тебя пустоту. Необходимое пространство. Так вот, возвращаясь к тексту: разумеется, если ты отправишь его издателю, тебе не скажут «нет», тебя обнадежат, скажут, что это хорошая идея; они не сумасшедшие, им выгодно, чтобы ты добавила немножко денег в кассу, не надо строить иллюзий, это все, что их интересует. Даже если твоя следующая книга будет плоха, они втюхают ее тысячам читателей. А поскольку им тоже приходится отчитываться перед верхним этажом, им не хочется сложностей, поверь мне. Так что задумайся на минутку о том, что ты должна сделать, о партитуре, в которой ты играешь. Ты боишься пустоты, но ты не должна сдаваться. Потому что речь идет об этом.