Хансу с содроганием в душе хотелось отвернуться, не видеть того, как стрелки добивают упавших контрольными выстрелами, а еще лучше – уйти… но интуиция безошибочно подсказала, что демонстрировать свободомыслие и гуманизм под всевидящим оком Ветцлиха ни к чему.

А он, собака, тут как тут. Окинул ученых нарочито равнодушным взглядом, в котором несложно было прочесть испытующе-суровое начальственное превосходство: это, дескать, вам, штафиркам, не с колбами-пробирками в лабораториях играться! И это лишь начало. Поглядим, как дальше будет!..

Именно в данный миг Ханс Бродманн остро возненавидел этого нациста.

* * *

Наутро хмурые невыспавшиеся немцы собрались близ самолета. С краткой речью выступил Шеффлер, по указке Ветцлиха, понятно. Уныло пробубнил расхожие истины о том, что предстоит последнее плечо перелета, а потом непростой путь по джунглям… поэтому дисциплина, дисциплина и дисциплина, малейшее отклонение от которой будет жестко пресекаться. Ну и так далее.

У Ханса на душе было прескверно, а рожу Ветцлиха он видеть не мог. Но куда ж деться! – приходилось и видеть, и улыбаться, и вообще держать себя как можно бодрее. Но в меру, конечно; та же самая интуиция шепнула биологу, что грубой игрой Ветцлиха лишь насторожишь. Если играть с ним, то играть надо тонко.

Взлетели. Через какое-то время выжженная «марсианская» земля Эфиопии сменилась под крылом саванной, затем джунглями. Все шло нормально, моторы гудели ровно, пилоты рулили, штурман сосредоточенно возился с картой, приборами и радиосводками. Поколдовал со всем этим, поделал глубокомысленное лицо и двинулся наконец к Шеффлеру.

– Смотрите, магистр! – проорал в ухо, перекрикивая гул. – Вот это место, откуда они радировали в последний раз. А вот площадка для посадки подходящая! Совсем рядом! Минут через десять будем над ней.

Магистр важно кивнул, как будто от него что-то здесь зависело. Штурман ушел к пилотам, коротко переговорили, вместе взглянули на карту, и самолет начал плавное снижение.

И верно, вскоре в плотной лесной зелени, сверху похожей на мох, обозначился просвет необычно правильной прямоугольной формы, словно кто-то расчищал эту площадку неизвестно для каких целей. Во всяком случае, для посадки она оказалась подходящей.

КВС (командир воздушного судна, он же первый пилот) взял управление на себя. Снизился до бреющего, прошелся над площадкой раз, другой, кивнул: будем садиться! Взмыл до нужной высоты, зашел на глиссаду и ровно по ней, впритирку над вершинами деревьев, ювелирно скользнул на поляну, колеса коснулись земли, самолет побежал, крепко подскакивая, но, в общем, сносно, сбавляя ход точно так, как надо…

И все было бы хорошо, если бы не случайность, предусмотреть которую было невозможно.

На сравнительно ровной поверхности поляны оказалась какая-то не то канава, не то выбоина, куда и угодило правое колесо шасси. Аэроплан вдруг содрогнулся, нырнул вправо, подскочил, что-то пугающе хрустнуло, правая плоскость упала, и ее край сработал как игла циркуля: самолет с силой развернуло, несмотря на то, что пилоты, матерно взвыв в две глотки, отчаянно вцепились в штурвалы, пытаясь сладить с одуревшей машиной.

Ну и в какой-то мере сладили. Левое крыло не врезалось в деревья, замерло в метре от них. Пассажиры, хоть и пережили секунд десять шока с хаотичным швырянием по салону, остались целы и даже, по существу, невредимы. Но самолет, конечно, был испорчен безнадежно.

Выбрались наружу. Бродманн зачем-то пошел взглянуть на поврежденное шасси. Смотрел довольно долго, слыша, как вокруг лаются злобные голоса.

Сперва картина и звук у Ханса – видимо, от потрясения – как-то не срастались, существуя отдельно друг от друга. Он очумело стоял, смотрел, понимал, что летательный аппарат в данных условиях восстановлению не подлежит, и не понимал, что значат эти голоса… Понадобилось сделать усилие над собой, чтобы сомкнуть то и это, и окружающее вновь стало единым целым.

Оказалось, что ругань носит и технический и ведомственный характер.

Ветцлих, уже не стесняясь, поносил летный состав на чем свет стоит: разгильдяи, угробили машину – и все такое. Те огрызались вяло, но упрямо. Ссылались на то, что все они делали правильно, по их летной науке, но от случайностей никто не застрахован… Кто же мог предугадать, что эта чертова яма окажется в этот самый миг в этом самом месте?!

Здесь они, на взгляд Ханса, были правы, но разъяренного эсэсовца это не остановило. Он злобно заявил, что еще разберется как следует со всеми по прибытии в Берлин, а пока велел экипажу забрать из самолета все, что можно забрать, уничтожить документы, карты и тому подобное и передать по рации координаты места посадки на «Кассиопею». После же всего этого экипаж поступает в распоряжение экспедиции и отправляется вместе со всеми по запланированному маршруту.

Это приказание необыкновенно возмутило служащих Люфтваффе. Вернее, возмутился КВС, двое прочих угрюмо молчали, но видно было, что они всецело поддерживают своего командира.

– Что? – с убийственной иронией осведомился шеф-пилот. – Мы не ослышались?

– Нет, – примерно таким же тоном отпарировал Ветцлих. – Не ослышались. Собирайте приборы, документацию, вообще все ценное, связывайтесь с «Кассиопеей» – и идем дальше.

Командир обернулся, ища поддержки подчиненных – и однозначно нашел ее во взглядах и выражениях лиц. Убедившись в этом, он заговорил в непередаваемо вычурных выражениях:

– Во-первых. Руководитель экспедиции не вы, герр Ветцлих, а магистр Шеффлер, и приказы должны исходить от него…

– Во-первых, – прервал Ветцлих, – я заместитель руководителя. Но хорошо, пусть вам прикажет магистр Шеффлер. Это во-вторых. Скажите им, магистр!

Шеффлер нудно промямлил нечто вроде: да, нужно двигаться дальше, это необходимость…

– Вам нужно, – отрезал шеф-пилот, – вы и двигайтесь. А мы свое дело сделали. Вас доставили по назначению, и все на этом. У нас свое руководство, мы сейчас ему доложим и будем ждать указаний.

Тут Шеффлер повысил голос, настаивая на том, что, согласно инструкции, в случае непредвиденных событий экипаж поступает в распоряжение начальника экспедиции. Ветцлих мрачно и одобрительно кивнул, подтверждая это.

Однако летуны попросту послали магистра подальше – не прямым текстом, но по сути. Мы никаких ваших инструкций не знаем, заявили они. У нас своих столько, что голова пухнет. И мы вам не подчиняемся. Следовательно, идите-ка вы всякими окраинами, обочинами и прочими буераками.

Последнее, правда, произнесено не было, но подразумевалось более чем прозрачно.

* * *

В этом месте рассказа Ханс язвительно усмехнулся и сказал, что в данной ситуации во весь рост проявился роковой недостаток немецкого мышления: тщательнейшая, скрупулезнейшая проработка плана мероприятия, при которой полностью упускается из вида один, но важнейший фактор – что и сносит к чертовой матери весь трудолюбиво выстроенный план. Ну, например, как если бы ненастным летним днем человек пошел гулять в парк, детально продумав, какие он аттракционы посетит, до пфеннига подсчитав, сколько денег потратит на пиво и мороженое – и при этом даже не сообразил бы взять с собой зонтик, в результате чего вынужден был вернуться промокший до нитки, не дойдя и до входа в парк.