— Отцы: Сергий, Алексей и Никон, — представил он представителей духовенства. Затем указал на второго бородача. — Василий Хом, сын Иванов. Из купеческого сословия, — представив спутников, Тихон замолчал, видимо, не зная, как продолжить. Я его не торопил. Одно только появление галичан вызывало безумное любопытство. Почему-то я был уверен, что эти люди, так давно находящиеся под влиянием Польши, да и Австрии, не смогут оказаться вот здесь, напротив меня даже чисто теоретически. Но нет, вон они, сидят, проделав долгий путь, чтобы встретиться со мной. Но молчание затягивалось, и я дал отмашку Митьке.

— Вот что, Митя, распорядись, чтобы нам сбитня приготовили, печенюшек каких-нибудь, чую, долгий у нас разговор будет.

Митька кивнул и вышел, а я снова посмотрел на посетителей. Отец Сергий переложил свой пасторский посох из одной руки в другую, поднял на меня ясные голубые глаза, набрал в грудь воздуха поболее, и… начал наезжать, да так, что я едва успел челюсть подхватить в полете.

— Пенять мы тебе прибыли, государь Петр Алексеевич, за то, что никак не можешь ты защитить исконный народ свой от засилья папских прихвостней. Не можешь уберечь веру православною от осквернения на землях, кои всегда росскими были испокон веку. Как ты мог бросить детей своих на растерзание шляхты? А то, что еще не искоренен истинно русский дух, можешь у сподвижника своего Феофана Прокоповича спросить, чьи корни уходят в землю галицкую.

— Э-м, — я глубокомысленно ответил отцу Сергию, вздохнул, а затем спросил напрямую. — Что вы от меня хотите?

— Ты, государь, какую-то Курляндию под крыло взял, чтобы внести им заново свет истинно православной веры, укрепить корни русские, — отца Сергия, похоже, было не заткнуть. — Мне отец Феофан отписывал, что много приходов открывается, церкви белокаменные ставить начнут вот-вот, ребятишек русскому языку учить и крестить, ежели желание на то у них и их родителей возникнет, — ну да, я не собирался их через колено гнуть. Тем более самим курляндцам, похоже, вообще по барабану было, кто у них во власти стоит, лишь бы их самих сильно не трогали и силой не принуждали ни к чему, что противоречило бы их мироощущению.

— Да, а разве курляндцы когда-нибудь были православными? — пискнув эту откровенную глупость, я тут же прикусил язык под суровым взглядом отца-игумена, а у кого еще пасторский посох мог быть? Глядя на отца Сергия, можно было с уверенностью сказать, он искренне верит в то, что все, даже чукчи были когда-то православными, но потом что-то произошло и пошло в тартарары. Как-то так и не иначе. Меня спас Митька, который принес сам сбитень и почти насильно всунул кубки в руки начавших было отнекиваться посетителей. Почти минуту мы молчали, пока пили сбитень, затем я поставил кубок на стол и жестко, не мигая посмотрел на Тихона.

— Что вы от меня хотите?

— Мы хотим, чтобы ты вычистил землю галицкую. Огнем и мечом прошелся, но очистил нашу землю от скверны и потом не допустил ее повторного осквернения, — тихо сказал Тихон. Я же откинулся на спинку. Что тут сказать. Они оказались в очень невыгодном положении; тогда как в любой непонятной ситуации все остальные страны делили испокон веков Польшу, так и Польша поступала с Галицией. Только жестче, гораздо жестче. Но до полного отчуждения от России еще было немного времени, и сами галичане, как оказалось, еще на что-то надеялись. На что? Что придет царь-освободитель и скинет с них польское ярмо? Вот только так бывает только в сказках, а я уже в сказки не верю.

— И как вы себе это представляете? Вы же умные и грамотные люди, вы должны понимать, что у меня пупок развяжется, ежели я попробую все сразу поднять. Единственное, что я могу обещать сейчас – это попробовать надавить на Августа, чтобы тот снял все ограничения с православной церкви и позволил вам самим решать…

— Они запрещают нам учить русский язык и разговаривать на нем, — перебил меня купец, как там его, я не запомнил. — И мы знаем, что король Август – всего лишь пешка в руках магнатов. Вот только сил у народа почитай что не осталось. Скоро, очень скоро сломают нас. Еще два поколения и ничто не повернет Галицию лицом к матери ея.

— И что вы предлагаете? — я залпом допил сбитень, практически не ощущая его вкуса.

— Мы не с пустыми руками к тебе приехали, — Тихон снова взял слово. — Народ ропчет, все тише и тише, но ропчет. Народное ополчение, почитай, готово. Скоро выльется в бунт безнадежность. Но пшеки быстро нас подавят, конями затопчут, баб и девок пользовать как рабынь своих будут. А вот ежели поддержишь ты нас, государь, хоть чем-нибудь, хоть только командиром верным и умелым, коий поведет нас за собой, то есть, есть у нас шанс. Тем боле, что польское войско делить нужно, чтобы нас сдержать. И тебе легче с энтой стороны придется.

Я задумался, а почему бы и нет? Мне навязывают войну на три, если не на четыре фронта, так почему нет? Пускай сами повоюют, когда за спиной мятежная провинция полыхает. Я для такого дела и мин им наделаю, и командира дам. Вот только…

— Я подумаю. Через два дня дам ответ. Но, ежели соглашусь, то у меня два условия: первое, не зверствовать. Ни в коем случае. Всем полякам, кто захочет добровольно покинуть Галицию, разрешить уехать. Без ценностей – они пойдут на восстановление земель ваших, ежели победим. Уезжать только в Закарпатье, по эту сторону им нечего будет делать.

— Да как ты мог подумать, государь…

— Потому что вы хотите этого! Это жесткое условие, Тихон, головой за его выполнение отвечаешь. Вас должны запомнить, как воителей, восставших за исконное, а не как зверей, мародерствующих и насилующих. Это важно, очень важно. И за выполнением этого требования я буду следить пристально, а того, кто нарушит, вешать без жалости к былым заслугам, — с минуту мы бодались взглядами, затем Тихон кивнул. — Хорошо, тогда второе. Те поляки, кто не захочет уезжать – не гнать, но при выполнении нескольких условий: они крестятся в православие, дают присягу мне лично, причем каждый член семьи, включая женщин. Полностью принимают, так же, как и вы законы Российской империи, и все дети их до четвертого колена по достижении семи лет отправляются в Россию на обучение. С возвратом их родителям по достижению отроков восемнадцати годов. Все дети, кто сейчас находится в возрасте от семи до четырнадцати лет, должны будут направлены в Москву не позднее следующего сентября, — Тихон снова кивнул, что-то про себя просчитывая. Подозреваю, что получим мы в итоге гораздо больше ребятишек, чем поляков останется. Ну а что, кормят и поят на халяву, да еще и обучат бесплатно. Но я как раз не против, все равно уже думал, как сломать устойчивое предубеждение против России некоторых товарищей. Да через детей. Их психика лабильна, как их изначально настроить, так и будем жить в дальнейшем. Императрице поручу такое дело, чтобы делом была занята важным и сложным, тогда никакая дурь в ее хорошенькую головку не забредет. Я повернулся к святым отцам. — Вы готовы отринуть унию, в кою поверг вас Кирилл Шумлянский? — о, да. Я тщательно изучил этот вопрос, когда думал, что делать с Галицией, и потеряна ли она для нас навсегда, или что-то еще можно сделать?

— То, что мы здесь сидим перед тобой, государь, и просим, как главу Православной церкви в Российской империи помощи и защиты, — голос подал отец Алексей, — говорит только о том, что мы стремимся уйти от унии всеми фибрами. Но помощь Священного Синода нам потребуется, самих слишком долго и слишком страшно принуждали принять соглашение, подписанное этим еретиком, предателем веры, Кирюшкой Шумлянским, — и он только из уважения ко мне не сплюнул на пол. При этом, когда он говорил о принуждении, то сделал рефлекторный жест левой рукой, словно пряча кисть, но я успел углядеть, что он пытался скрыть: кисть была деформирована, сильно обожжена, покрыта жуткими рубцами. На ней полностью отсутствовало два пальца, а остальные были, видимо, сломаны и потом срослись неправильно. Этого человека сломали. Он перенес жуткие муки, чтобы отказаться от того, во что он верит. И, тем не менее, нашел в себе силы, прийти ко мне, чтобы я помог выбраться из его личного ада, в котором он пребывал все эти годы. Еще раз бросив быстрый взгляд на руку священника, я тут же отвел глаза, чтобы он не заметил моего интереса. Если бы Шумлянский все еще был жив, я ему не позавидовал бы.